Чезаре Павезе - Избранное Страница 26

— Оба вы ненормальные, — сказал Пьеретто и объяснил мне, что у человека есть потребность испытать себя, потребность опасности, и что границы тут определяются средой, в которой живешь.

— Может быть, Поли говорит и делает глупости, — сказал он, — может быть даже, он сломает на этом шею. Но было бы еще печальнее, если бы он жил, как мы.

Заспорив, мы, как всегда, пошли куда глаза глядят. Пьеретто утверждал, что Поли прекрасно делает, что познает жизнь, насколько ему позволяют средства.

— Но ведь он говорит глупости, — возражал я.

— Не важно, — отвечал Пьеретто, — он выкладывается на свой лад, и ему открываются такие вещи, о которых вы даже не подозреваете.

— Что же, и ты собираешься нюхать кокаин?

Пьеретто, рассердившись, сказал, что Поли не рисуется тем, что принимает наркотики. Об этом он почти не говорит. Но тому священнику он высказывал такие мысли о грехе, которые свидетельствуют о глубоком взгляде на вещи и о жизненном опыте.

Тут я рассмеялся ему в лицо, и он опять разозлился.

— Ты возмущаешься тем, что человек нюхает кокаин, а сам смеешься, когда говорят о грехе!

Он остановился у одного бара и сказал, что хочет позвонить по телефону. Через минуту он высунулся из кабины и спросил, придет ли Орест.

— Уже полночь, Орест спит. Ему надо завтра заниматься — его средства не позволяют бездельничать, — сказал я.

Пьеретто заорал в трубку. Это продолжалось довольно долго. Он посмеивался и говорил. А когда вышел, сказал:

— Идем к Поли.

Перспектива провести еще одну бессонную ночь ужаснула меня. Отец и мать ничего не сказали бы; за столом обронят несколько слов о погоде, искоса взглянут на меня, подняв глаза от тарелки, осторожно спросят, когда экзамены. Не знаю, как чувствовал себя со своими Пьеретто, а мне было больно смотреть на эти беззащитные лица, и я себя спрашивал, каким был мой отец в двадцать лет, и какой была в девушках мать, и будет ли в свое время такая же отчужденность между мной и моими детьми. Наверное, моим родителям мерещились карты, женщины, преддверие тюрьмы. Что они знали о наших ночных томлениях? А может, они были правы: со скуки да со скверной привычки все и начинается.

Когда мы подошли к гостинице, синьора Розальба прохаживалась взад и вперед по тротуару, а Поли выводил машину на улицу. Я тихонько сказал Пьеретто:

— Только уговор: сегодня ненадолго. Уже двенадцать.

Поли явно хотел взять нас с собой, чтобы эта женщина не вешалась ему на шею. Он даже подшучивал на этот счет. Нас он представил ей как «цвет Турина»: мол, слушай и учись. Такие господа, как Поли, не церемонятся — используют людей с веселым нахальством. Я не понимал Пьеретто, который играл ему на руку.

Синьора Розальба села впереди, с Поли. Она была худая, бедняжка, с красными глазами, напыженная, а в волосах у нее красовался цветок. Она ни минуты не сидела спокойно, да и раньше, когда мы ждали Поли, бросала на нас тревожные взгляды, силилась улыбнуться, гляделась в зеркальце. На ней было розовое вечернее платье, но на вид она годилась Поли в матери.

Он без умолку болтал, шутил и смеялся, озорно поглядывал на женщину и гнал машину. В одно мгновение мы выехали из Турина. Пьеретто, наклонившись вперед, что-то сказал ему.

Поли резко затормозил. Окрестность была окутана темнотой, впереди маячили горы. Розальба возбужденно смеялась.

— Куда поедем?

Я сказал напрямик, что не намерен колобродить всю ночь.

Поли обернулся и сказал мне:

— Мне хочется, чтобы вы составили нам компанию. Положитесь на нас. Мы не поздно вернемся.

Розальба огорченно сказала:

— Хватит, Поли. Зачем ездить всю ночь? Что ты за шальной человек.

Поли включил зажигание, но, прежде чем тронуться, пошептался с Розальбой. Я видел их сблизившиеся головы, улавливал взволнованные и интимные нотки в их голосах, а потом заметил, как Розальба согласно закивала. Поли с улыбкой обернулся к нам.

Он развернул машину и поехал назад, в Турин. По пустынным улицам окраины мы подъехали к холму, черневшему в ночи. Потом помчались под откосом вдоль берега По. Промелькнуло Сасси. Было ясно, что Поли и Розальба уже бывали в этих местах. Она прижималась к его плечу. Что Пьеретто находил в этой паре? Я гадал, знает ли она, что Поли принимает наркотики, пытался вообразить их обоих пьяными, вызвать в себе ненависть к ним. Но мне это не удавалось. Новизна этой быстрой езды, внезапные толчки, черная вода и черный холм, казалось нависавший над головой, не давали мне думать ни о чем другом. «Вот! Вот!» — закричала Розальба, а Поли уже сбавлял скорость, подъезжая к ярко освещенной вилле. Он свернул на усыпанную гравием дорожку и остановился на стоянке машин. Впереди, над рекой, была площадка, где размещались столики с лампами под абажуром. Мелькали белые куртки официантов.

Когда мы расселись и сделали заказ, не без суеты и неловкости — Розальба несколько раз передумывала, никого не хотела слушать, дулась и громко говорила, Пьеретто положил локти на стол, и из рукавов у него выглядывали обтрепанные манжеты, — я предоставил остальным разговаривать между собой и сказал себе: «В конце концов, это обыкновенное кафе». Откинувшись на спинку стула, я стал прислушиваться к шуму воды, доносившемуся из темноты.

Но это было не обыкновенное кафе. Грянул и тут же стих, заиграв под сурдинку, маленький оркестр, и в центре круга, образуемого светящимися абажурами, появилась женщина и запела. Она была в вечернем платье и с цветком в волосах. Мало-помалу из-за столиков поднимались пары и, тесно прижимаясь, танцевали в полутьме. Голос женщины вел танцующих, говорил за них, вилял и вздрагивал вместе с ними. Казалось, здесь, между рекой и холмом, отправлялся какой-то странный обряд, где все отзывались конвульсивными движениями на крик женщины, потому что женщина, Розальба в оливковом платье, не столько пела, сколько кричала — раскачивалась, прижимая руки к груди, и кричала, словно молила о чем-то.

Теперь наша Розальба с блаженным видом сжимала руку Поли, а он, не обращая на нее внимания, разговаривал с Пьеретто.

— Лучше бы каждый пел сам, — сказал Пьеретто, — есть вещи, которые надо делать самим, без чужой помощи.

А Поли со смехом:

— Уж не взыщи, кто танцует, тому не до этого.

— Кто танцует, тот дурак, — ответил Пьеретто, — ищет вокруг то, что у него в руках.

Розальба с восторженностью маленькой девочки захлопала в ладоши. У нее горели глаза. Тут принесли кофе и выпивку, и ей пришлось отцепиться от Поли.

Оркестрик опять заиграл, но на этот раз обошлось без пения. На несколько минут смолкли все инструменты, кроме пианино, на котором с блеском исполнялись виртуозные вариации — и не хочешь, а заслушаешься. Потом оркестр перекрыл пианино и заглушил его. Во время этого номера лампы и рефлекторы, освещавшие площадку, как по волшебству меняли цвет — с зеленого на красный, с красного на желтый.

— Уютное местечко, — сказал Поли, оглядываясь вокруг.

— А публика здесь — не люди, а сонные мухи, — сказал Пьеретто. — Вот бы сейчас завопить на манер Ореста.

Поли удивленно вскинул на него глаза, потом вспомнил и сказал:

— А что наш друг, лег спать? Я хотел бы, чтобы он был здесь.

— Он еще не переварил вчерашней ночи, — сказал Пьеретто. — Жаль. Он не переносит некоторых вещей.

Розальба передернула плечами, и я вдруг представил себе ее голой. Она сухо сказала Поли:

— Я хочу танцевать.

— Дорогая Рози, — ответил он, — не могу же я оставить скучать моих друзей. Это было бы невежливо. Мы ведь в Турине, культурном городе.

Розальба вспыхнула. Я понял в эту минуту, что она полоумная и не умеет себя держать.

Кто знает, может быть, у нее были дети в Милане. Вспомнив историю с цветами, которые она посылала Поли, я отвел глаза. Пьеретто сказал:

— Я был бы польщен, если бы вы согласились потанцевать со мной, Розальба, но знаю, что не могу на это надеяться. К сожалению, я не Поли.

Огорошенная Розальба метнула на него донельзя злобный взгляд.

Между тем оркестр опять начал играть, и я тоже что-то залепетал. Я не умел танцевать. Поли невозмутимо подождал, пока я кончу, и снова заговорил:

— Я хочу вам сказать, что эти дни имеют для меня очень большое значение. Я многое понял. Вчерашний крик пробудил меня. Так просыпается сомнамбула. Это было знамение, это был кризис болезни…

— Ты был болен? — сказала Розальба.

— Хуже, — сказал Поли. — Я был стариком, который воображал себя ребенком. Теперь я знаю, что я взрослый человек, порочный, слабый, но взрослый человек. Этот крик заставил меня трезво посмотреть на самого себя. Я больше не строю иллюзий.

— Вот сила крика, — сказал Пьеретто.

Я невольно вгляделся в глаза Поли — не осоловели ли.

— Я вижу свою жизнь, — продолжал он, — как жизнь другого человека. Я знаю теперь, кто я, что у меня позади, что я делаю…