Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 26

— Все это треп!.. О чем это? Кому это надо?.. Не чувствуешь конструкцию рассказа!.. Не знаешь, как строить сюжет!..

И получал разгромные беспощадные рецензии, после которых долго не подходил к столу. Одну получил сплошь подчеркнутую красным фломастером. Так безобразно прошелся по рукописи критик В. Чалмаев. Кто-то из друзей посоветовал:

— Отправь ему, гаду, рукопись назад, пусть перепечатает. С какой стати это должен делать ты?!

Понятно, я не отправил, а поскольку своей машинки еще не имел, пришлось вторично идти к машинистке и вновь платить немалые для меня деньги.

Некоторые приятели довольно остро восприняли мой новый порыв, они привыкли считать меня художником, ну еще пописывающим детские рассказики, а тут вдруг я еще полез в нешуточную область; они чуть ли не требовали, чтобы я не раздваивался. Так, фотограф Владимир Лучин (любитель джаза и охотник, который, по его словам, словно кот, видел в темноте) обеспокоено спросил:

— Для чего ты это затеял? Ты же не учился в литературном институте?! Ты заходишь слишком далеко.

Журналисты Д. Иванов и В. Трифонов (балагуры, вся жизнь которых — цепь пустяков), разговаривая со мной, постоянно удивлялись:

— …Как? Ты не читал Джойса?! (или Кафку).

И я сразу чувствовал себя ничтожеством; ну, а пролистав мои автобиографические рассказы, они заявили:

— Пойми, голова, у каждого в жизни найдется пара-тройка таких историй, и вообще, если проза пишется от первого лица — это несерьезная литература.

Помню, их слова меня задели, и я в очередной раз задумался о своем непрофессионализме. Но по пути домой (как всегда, запоздало) нашел неплохой ответ: историй полно — главное, как они записаны. А от первого лица писали почти все наши великие классики, и это не обязательно документальность, фиксация фактов, это может быть и художественное произведение, где автор говорит от лица героя, где есть вымысел и прочее. К тому же, я пишу не для славы и денег, а, как говорил Стейнбек, «потому что мне просто нравиться писать».

На следующий день, вооруженный этим могучим ответом, я отправился в Домжур, где Иванов с Трифоновым торчали по вечерам, и вдруг встречаю свирепого поэта Авсарагова. Я уже упоминал, что он слыл могильщиком авторитетов и вообще никого не щадил — случалось, и крыл матом; мне повезло — меня лишь окатил холодной водой:

— Осилил один твой рассказец. Ничего хорошего сказать не могу (он скривился, словно говорил об отбросах). У прозы есть свои законы.

Какие законы? Я не знал никаких законов, ведь был в литературе самоучкой (как бы крутился в кастрюле, не в силах вырваться на простор), и в очередной раз подумал — а не забросить ли писательство куда подальше? Позднее я вычитал у Бунина: «В первой фразе все дело». А у Чехова наоборот: «Написав рассказ, надо вычеркивать начало и конец… Умение писать заключается в умении вычеркивать» (вроде, повторил Микельанджело: «Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее»). Потом я прочитал у Батюшкова: «Надо писать, как живешь, иначе все будет фальшиво», а у Толстого вычитал: «писатель должен знать, о чем пишет, любить то, что описывает и иметь нравственную позицию». Потом я наткнулся на статью А. Маршалла, где писатель говорил, что вообще надо идти против всех правил.

Только теперь я понимаю, что по большому счету для пишущих нет рецептов и каждый писатель сам для себя устанавливает законы, руководствуясь своим чувством слова, чувством меры и прочими чувствами. А тогда, ясное дело, меня не покидало только одно чувство — неполноценности. Но именно в те дни является очередной спаситель — прозаик Борис Ряховский, мирный человек — никогда не делал резких заявлений, хотя А. Барков считал иначе:

— Ряховский как-то заявил, что в «Детгизе» печатаются деловые люди, «половину гонорара отдают редакторам». Раньше он все время прилипал к Михалкову, Алексину, а сейчас живет на даче какого-то богача.

Но я ничего этого не знал, а вот «мирные» слова Ряховского помню:

— У каждого найдется свой читатель. Если книга помогла побороть невзгоды, отчаяние, да просто доставила радость хотя бы трем-четырем людям, значит она написана не зря.

Позднее я встретил художника Юрия Семенова (человека сложнейшей души), мы перекинулись словами и уже разошлись, как он окрикнул меня:

— Совсем забыл. Тут с семьей недавно переезжал, таскал вещи, устал и присел на стул, и вдруг увидел на полу твою книжку (тонкую, детскую). И знаешь, честное слово, не на шутку увлекся. Пока не прочитал до конца, ничего не таскал…

Спустя некоторое время мне позвонил актер Владимир Белоусов (глубоко театральная и пивная душа):

— Я только вчера выписался из больницы. Хочешь верь, хочешь не верь, но твоя книга помогла мне выздороветь.

А недавно прозаик Михаил Ишков (о его душе еще скажу) сообщил приятную вещь:

— Еду в электричке, вдруг входит парень и поднимает над головой твою книжку. «Граждане пассажиры! — говорит. — Мне здесь попалась вот эта книжка. Она не просто понравилась, я не мог оторваться. Трудно поверить, что в наше время еще так пишут».

— Обычный трюк торговца, — перебил я Ишкова, а он:

— Не скажи. На твою книжку среди моих соседей очередь.

Так что, несколько читателей у меня уже есть. Недавно чуть было не появился еще один. Знакомый слесарь водопроводчик (его душа постоянно стремилась к «красненькому» и он признавал только две профессии — слесаря и шофера, все остальное считал ерундистикой), встретив меня во дворе, расплылся:

— Тут мне в руки попалась книжонка. Внуку ее читал. Забористо написано. Забыл, кто написал. Случаем, не ты? «Золотой ключик» называется, — и загоготал.

Я оценил его иронию, и стал соображать, как поудачней ответить, но пока, тугодум, соображал, он удалился. Кстати, этот слесарь подтрунивал не только надо мной: нашему дворнику, который живет с дворнягой кобельком, постоянно с улыбочкой говорит, что его пес «голубой», поскольку не обращает внимания на сучек, а свою болтливую тещу называет «однозвучно гремит колокольчик».

И все же, как каждый литератор, я надеюсь, что когда-нибудь и другим читателям будет нужно то, что я написал.

Очутившись в литературных кругах, я взял себе за правило — никогда не подходить к известным личностям, даже если с ними уже кто-то знакомил. Этим правилом я руководствовался все эти годы, и теперь даже к приятелям, ставшим знаменитыми, первым не лезу, жду пока они сами подойдут. Возможно, это глупо, но не хочу навязываться, и таким образом сохраняю свое, пусть небольшое, но достоинство. Некоторые знаменитые приятели (вроде Успенского) уже ко мне не подходят, только кивают издали — видимо, совсем ошалели от своего могущества.

Добавлю еще вот что: никто никогда от меня не слышал, будто я сделал что-то стоящее, тем более — наворотил что-то значительное (может, пару раз сказал: «вроде получилось», «кажется, более-менее удачно» — не ради какой-то наигранной скромности, а предъявляя к прозе определенные требования).

— У тебя заниженная самооценка, — недавно мне, уже старому, сказал драматург В. Шашин.

Ничего подобного. Я знаю, что написал несколько сносных рассказов, но, сравнивая себя с великими, вижу — у них огромные полотна, которые сколько не перечитывай, каждый раз открываешь что-то новое, а у меня всего лишь описания, зарисовки; великие выходят за рамки времени, а я барахтаюсь в сиюминутном отрезке. Рядом с великими все мы ничто. Помню, перечитал «Вечера на хуторе…» и опустились руки работать. Не знаю, как у других, но меня сильные вещи подавляют, убеждают, что я вечный ученик (в основном учусь на своих ошибках).

Читая могучих классиков, поражаешься — как все у них легко и органично, и так просто, что не замечаешь писательской техники — точно так же, как не различишь стыков в ампирной мебели или швов в хорошем костюме — короче, настоящего мастерства не видно. Только при тщательном вчитывании, замечаешь — великие обращаются со словами бережно, словно с вещами, и думаешь: писательство — та же работа, что и у столяра, и у портного, только теми профессиями можно овладеть, а здесь нужно призвание. Что и говорить, словесное произведение должно быть крепким, как добротно сделанная мебель или отлично сшитый костюм, или хорошо отлаженный механизм, и на одних эмоциях здесь не вылезти, без знаний ремесла не обойтись, а этих-то знаний мне и не хватает. Потому и стал самоедом, и никогда не называл себя писателем, только — литератором. Ко всему, я думаю, даже уверен — настоящий писатель (и художник, и музыкант) должен быть узнаваем, а таких единицы.

Что касается легкости у великих, добавлю — истинное мастерство всегда создает обманчивое впечатление легкости, но, понятно, эта легкость дается немалым трудом.

И никогда я не устраивал своих выставок (хотя двадцать пять лет вел изостудию в ЦДЛ и мог это сделать ни раз), все холсты раздарил приятелям литераторам (художникам было бы стыдно), и вообще не считаю себя художником, то есть мастером, имеющим свою изобразительную манеру. Считаю себя только умеющим рисовать, но и это часто ставлю под вопрос — и опять-таки не от какой-то там ложной скромности, кривляний — теперь, под старость, мне начхать на все эти позы и фокусы — просто вижу разницу между тем, что делаю и тем, как это делают настоящие таланты. Короче, я всю жизнь сомневался в себе, сильно собой недоволен, иногда даже ненавижу себя. Поэтому мне и не понятно, как многие друзья писатели и художники не видят свои работы со стороны, как могут хвастаться посредственными вещами (или превозносить таковые). За мной-то не заржавеет — я их ругаю, гавриков, распекаю как надо, от меня они не дождутся поблажки, ведь кого любишь, к тому и требования. Да и костерю только тех, кто достиг известности и умеет защищаться (кому много дано, с того и спрос), слабых, безвестных не посмел бы. Кое-кто может сказать — какое имеешь право судить других?! Сам-то что сделал?! Отвечаю: чтобы судить о литературе, не обязательно быть писателем; каждый имеет право высказывать свое мнение, и каждый может плюнуть на это мнение.