Юрий Милославский - Укрепленные города Страница 26

— Витька, — сипит Верста, — дай поспать, не громыхай…

Не громыхаю.

Лезу в шкалик, осматриваю жестяные шкатулки родом из Таллина — красные в белый горошек, мал-мала меньше. Надписи: «Соль», «Сахар», «Крупа», «Чай» — отсутствие содержимого надписям не соответствует. Несколько чаинок нахожу в «Корице». Сахарные остатки — в «Крупе».

Ни слова правды никому и никогда.

10

Из дневников Арнона Литани: «У мамы было две сестры… Отлично помню, что у тети Баси ее младшая — Мирка, вышла замуж в тридцать девятом. Уехала с мужем из Львова в Киев перед самой войной: учиться.»

Под началом войны понимал Арнон не тридцать девятый, а сорок первый.

«…мама мне писала — получил ее письмо за неделю до ареста, — что Миркин муж, Давид Розенкранц, послан во Львов советскими, человек хороший.

Мамины письма до сих пор могу наизусть: «послан советскими, человек хороший…» Вполне возможно, что Мирка с мужем выжили — эвакуировались из Киева…Скорее всего — у них дети: Мирка была, что называется, цветущая…»

Вчерашнее возвращение домой — около семи вечера. Арноновы флоксы орошаются автоматическими капельницами.

В это самое время прогуливался житель соседнего домика — от калитки семьи Литани, до своей — доктор Артур Эйлон. Настоящая фамилия — Шварцман. Тоже готовился к внешним сношениям, переименовался — но ничего не вышло: пробыл пять лет каким-то десятым атташе и на том стопнулся… Арнон называл его про себя Пи-Эйч-Ди, согласно надписи на столбике возле соседской калитки. Доктор философии Артур Шварцман-Эйлон.

Шварцман был родом из Харбина, выпускник сначала гимназии имени Федора Михаиловича Достоевского, а после — Сорбонны. Пиэйчдировал в Университете, знал бессмысленное количество языков. На языках он Арнона и подзуживал… Давно узнав, что «полковник Литани» — так Шварцман прозвал соседа — человек, принимающий решения по русским делам, он при каждой встрече разводил улыбкой точные морщины щек, делал руки караваем — и начинал:

— Доброго здоровьичка вам, батюшка мой, Ваше Превосходительство, Арнон Hayмыч!.. Что-то вы нешто с личика-то спали… Никак опять прострел мучит?

Арнон русский знал. Знал? Но он не Максим Горький и не Александр Невский!..

— Понемножечку себе, (что такое «прострел»?). Здоровье в порядке, немножечко-таки устаю на работе… (Блядин сын!)

Эйлон в России не был. Поэтому речь его была — из русских книг. Речь небывалых, надежно мертвых русских людей, словесников гимназии имени Достоевского; чье несуществование зафиксировано, подтверждено — и доктор Артур Эйлон своими придирками к тайному советнику Арнону Литани положения не менял. Нету! Да и не говорил так никто.

— Эх-ма, батюшка мой, Арнон Hayмыч… Служба, знать, корень точит! И я давеча у лекаря моего был: профессора Иерушалми Якова Соломоныча знаете, небось?

— Когда вы были?

— А давеча, Арнон Hayмыч. Третьего дня сынок меня к морю возил — косточки промять, а давеча — у Яков" Соломоныча, у профессора. Видный такой мужичище, хоть и годами постарше нашего будет…

— Я тоже заметил, что он еще без очок ходит, — попадался Арнон.

— Бог с вами, батюшка мой, — со скорбным добродушием сминались уста доктора Эйлона, белые его глаза палили на Арноне пеструю распашонку, бочкоподобную Арнонову шею. — Никак вы речений моих не уразумели? С просителями-то, Ваше Превосходительство, с просителями как изъясняетесь?.. А я-то, дурень, вас морю, от службы отдохнуть не даю… Нукося, на идиш, на идиш побеседуем, либо, коли есть на то ваша воля — на панском, на польском, то есть.

С женою Арнона — Товой, — Эйлон разговаривал на немыслимом — каком-то саддукейско-каббалистическом — языке: выяснил, что Това из древней династии богословов. Узнав у нее же, что Арнон две недели командировался во Франции, Эйлон чуть ли не месяц после пил Арнонову кровь французским приемом: умудрился прочесть ему какую-то поэму Рембо («Ее великолепно, кстати, перевела на русский Цветаева… знаете? Вообще, что там ни говори, а русская школа перевода — одна из высочайших. Возьмите хоть Пушкина: ранний его перевод из Парни. Гениально передан словообраз «клок летучий»)

Вчера Арнон проскочил благополучно. Не дав доктору издать очередной российский народный возглас, жестко припарковал машину — так, что доктор вынужден был даже отскочить в сторону, произнес «Мир вам, добрый вечер, как самочувствие» — и запер за собою калитку. Эйлон продолжил прогулку, как ни в чем не бывало.

Итак: Арнон — проскочил, Пи-Эйч-ди — продолжил, Това — действия, связанные с ужином; и не отдадим мы врагу ничего, тем более чай, заваренный по-человечески, а не онанистским опусканием бумажного мешочка с пищевой краской в горячую воду; тем более не отдадим врагу бутерброд с ягненком, сваренным в молоке его матери: булка с маслом и колбасою. Не достанется врагу любимый Арноном салат из помидоров, зеленого перца и лука, политый лимонным соком, гипертонически посоленный, канцерогенно присыпанный паприкою.

В девять вечера — программа телевизионных новостей «Взгляд». Политика, экономика, взрыв, кража, борьба за освобождение советского еврейства, еще кража, спорт, погода. В Эйлатском заливе и заливе Соломона — 45 градусов тепла. Грубые шутки и наглые намеки комментаторов — левая мафия, сволочи, никакой ответственности.

Утихомирил телевизор — до криминальной серии. Засветил радиоприемник, желая послушать политматериалы секции русскоязычного вещания — поскольку до последних месяцев заметки нашего обозревателя составлялись в Департаменте. Лишь недавно они там стали самостоятельно… Восемьдесят человек в отделе удалось устроить, а на ВВС — двадцать с небольшим едва держатся.

«…стояла ясная солнечная погода. «Заметки пропустил, — но те, кому положено, слушают. Надо будет завтра попросить отчет за две последних недели. Стояла погода… Фокусы в духе доктора Эйлона. Стоит не погода, а… Была ясная и солнечная погода — так будет правильнее. Но молодцы — голоса, почти как у московских дикторов — так легче воспринимается слушателями в России.

За освобождение: в месяц — раз, а то и реже. Зато все материалы поступают только от нас, никаких корреспондентов, случайных данных. Чуть ли не из военной разведки идет трепотня наружу — тянут-тянут, газетчики, сволочи безответственные, кого-то за язык! Не говоря уж о парламентских болтунах. Но не из наших — номер не пройдет! Большая школа — жизнь в Советском Союзе: Государственная Тайна не только в Букве, но и в Духе… Впрочем, особенно и не лезут. Активисты обижаются: мало к ним интереса проявляют. Во-первых и хорошо, что не проявляют — это не всегда полезно. Не понимают, дурьи головы, что прессе только палец дай, она и всю руку откусит. А во-вторых… Ты что думал, активист, Государству доброе дело делаешь, когда выезда добиваешься?! Нет. Это Государство тебя готово принять, невзирая на трудности. Героизм твой закончился на Венской пересылке — у нас за открытые письма не сажают. Научишься читать, возьмешь газеты — увидишь, как дают по мозгам. Но Государство от этого не слабеет. Говори-говори.

Из дневника: «Свобода слова — не может повредить Государству. Советы этого почему-то не поняли. Слово на своем пути не должно встречать никакой упругой среды, никакого сопротивления… Опасен только рикошет. Грубо выражаясь, пусть мочатся в вату — тогда не будет брызг… Забавно, что самый большой критик в газете «Последние Новости» зарабатывает жирнее всех. И это не подкуп — он, действительно, пишет здорово, читателей привлекает…»

Гов ори-говори.

А теперь — всерьез. Чего они хотят? Государственной силы? Вряд ли. Или они эту силу понимают иначе? Не думаю…

Ваше желание Государственной силы, к сожалению, неосуществимо, господа! (Когда-нибудь я соберу всю свору, запущу в Департамент самых едких ребят из средств массовой информации — вы ведь давно мечтали о внимании средств?! — и устрою им полный разрыв жопы!..)

Итак, ваше желание неосуществимо, господа. Исторически сложилось так, что Государственная сила дается второму поколению — я и мне подобные: всего лишь результат стечения обстоятельств… Не могли мы дожидаться второго поколения. Возможно, ваши дети. Тихо! Все поедут! Да, в агитационные поездки пошлем всех. В Европы, в Америки. И интервью у всех возьмут…

Чего они хотят, Ничего, кроме поездок? Нет. Поездки — это понятно, и я, полковник Литани, — человек восприимчивый и широкий, — согласен принять идею платы за героизм. Платы за работу. Не добровольствуй! Первая заповедь всякой настоящей армии. Плачу. Но у них — иное… Идею героизма за плату я принять не могу. Все? Нет. Героизм за плату? Ясно вижу их готовность. На что? На все… В России пионеры кричали: «Всегда готов!!» Я, директор Департамента Контактов, тайный советник Арнон Литани, — готов не всегда и не на все. Сам Провозгласитель Государства на все — готов не был…