Ирина Богатырева - Товарищ Анна (сборник) Страница 26

Она говорила запальчиво, быстро. Валька смотрел на нее настороженно. Глаза у Анны горели теперь уже каким-то безумным блеском, взгляд застыл. Она пугала его. Он взял ее за руку. Она пылала.

– А кто митинг устраивает? – спросил он. – Ваша ячейка?

– Ну прямо! – горько усмехнулась Анна. – У этих людей хватает смелости только на то, чтобы костюмы себе шить и революционную музыку из Интернета скачивать. Для дела их нет, для настоящего дела. Нет! Я теперь с другими людьми, кто не боится бороться за правду. Митинг – это ерунда, у нас все серьезно. За такое могут и арестовать! Мне предлагали уже на время спрятаться, уехать. Но я не боюсь. По-другому нельзя, по-другому не добьешься ничего. Те люди не боялись, и нам нельзя, иначе мы недостойны их, собственного прошлого недостойны, и поделом нам тогда этот кошмар вокруг.

Валька вглядывался в нее все тревожней и пристальней. Он почти не узнавал Анну. Она куда-то уходила, и вместе с ней растворялась его простая мечта, ради которой он жил последние дни. Ему хотелось остановить ее, вернуть. Он подумал, что зря так редко виделся с ней, зря упустил ее после Ульяновска. Пусть бы играла, пусть бы читала со всеми книжки и шила костюмы. А он бы ее оберегал, защищал, устроил бы ей уютный, теплый мир.

– Не получится у вас ничего, – тихо сказал он тогда. – Сергей Геннадьич твой прав был – сейчас никакая революция не получится.

– Сергей Геннадьевич трус, и он ошибался! – фыркнула Анна презрительно, а потом посмотрела на Вальку недоверчиво: – А ты почему так считаешь?

– Да потому что пофигу всем, хоть в лепешку расшибись. Я тебе уже сколько раз говорил, Анька: никому сейчас ни до кого дела нет. Все за свой маленький мирок держатся, и не надо никому ничего больше. Да и вы ведь, ты то есть, если честно, не любишь людей, солнце, – добавил он. – Эти, те то есть, на кого ты равняться хочешь, они же ради людей все делали, чтоб всем хорошо было. А тебе ради кого собой жертвовать? Ради этого же быдла, которое ты презираешь?

Он говорил спокойно, но Анна стояла бледная, всклокоченная и настолько растерянная, что не заметила, что все еще не отняла у него своей руки.

– Какая же я дура, – сказала она потом, – какая же я дура была, что поверила в тебя. Поверила, что ты лучше или можешь стать лучше. Что ты, типа, тот самый народ, в котором правда живет. Да ни хрена! Ты такой же, как все. Просто – ничтожество. Как все, в своем жалком, жалком мире.

– Куда же без этого, солнце, – ухмыльнулся Валька, но Анну уже было не остановить.

– А я-то билась с тобой, билась! Как… как Ольга с Обломовым… как дура какая-нибудь! Нет, всё, мне надоело! Я устала от этого, понял? Всё!

Она развернулась и пустилась бегом в ближайшую арку. Валька немного постоял задумчиво, меланхолично, не испытывая ничего, кроме утомления, потом подумал, что, если догонит ее, легче будет мириться, чем по телефону, и побежал следом. Арка вывела во двор. Он успел заметить, как Анна выбежала на улицу с другой стороны. Ломанулся туда напрямую, перепрыгивая через бортики песочниц и скамейки. Выскочил на узкую пустую улицу, но Анны уже не было. Всюду, и на этой стороне, и на другой, между старыми домами были повороты и переулки, арки, подворотни, вся эта старинная, настоящая Москва, которую Анна так любила. Но ее самой нигде не было. Она растворилась в ней, исчезла.

Он махнул рукой. Решил, что помирится позже, – пусть утихнет, в себя придет. Потом вспомнил про митинг, но от одной мысли, чтобы пойти туда, увидеть сотню таких же, как у Анны, лиц, искать ее среди них, стало дурно. Никуда не денется, решил он. Зашел в лавчонку, купил пива и двинулся искать метро.

Он шел медленно, созерцая Москву, и она отражалась своей мокрой наготой в его ртутных глазах. Плутал в переулках, покупал пива, ни у кого не спрашивал о пути. Валька просто гулял. Оставил в стороне Арбат, спустился по Гоголевскому бульвару, уперся в храм Христа Спасителя, обогнул его, поторчал на мосту с замка́ми, спустился в Замоскворечье и стал плутать там. Он шел, пел про себя песенки, какие шли на ум. Заморосил дождь, холодный и такой же меланхоличный, как Валька. Он не прятался, только шел, пил, пел, и это было все, что ему хотелось в тот момент делать. Тихая пьяная любовь к этому мокрому, застывшему, равнодушному городу душила его до слез. К городу, в котором растворилась его Анна.

27

Мы догадались, что у Вальки случилось несчастье, раньше, чем он сам о нем рассказал. Он ходил потерянный, замкнутый, его глаза заволокло безразличием, а большие руки висели безвольно, как ненужные. Мы спросили у Дрона, не знает ли он, что стряслось.

– Мобильник его из нашей комнаты сперли, – ответил он. – А там был телефон его Анны.

– И что? – не поняли мы Валькиной трагедии.

– И все. Тю-тю, – развел Андрюха руками.

Анна канула в черном омуте просыпавшейся к лету Москвы. Узнав, что телефон исчез, Валька решил сначала, что это даже к лучшему. Пусть звонит сама, решил он, восстановив свой номер. В нем засела обида. Чтобы выдержать характер, он не поехал к ней сразу. Потом были два рабочих дня. Потом приехал и проторчал два часа под подъездом: домофон молчал и, как назло, никто не входил и не выходил. Он уехал с чувством, что свой шаг все-таки сделал, пусть звонит, наконец. Но она не звонила.

Только в начале мая, задавив и гордость свою, и обиду, Валька приехал и долго звонил в домофон. Никто не отвечал снова, но теперь он шмыгнул вместе с кем-то в подъезд, поднялся на нужный этаж и стал жать на звонок. Он звонил так долго, что зашевелились за другими дверями, и Валька ощутил спиной, как из всех глазков на него смотрят любопытствующие соседи. Ему стало неприятно, и он ушел, отправился в Кузьминки, хотя сам не понимал зачем. Но в нужном доме, над знакомым подвалом, висела розовая гламурная вывеска «Парикмахерская», и толстая, вульгарно одетая женщина в голубом переднике курила у входа. Валька тупо смотрел то на нее, то на дверь.

– Ну, чего уставился? Заходи, – сказала наконец женщина грудным голосом, будто стояла у двери борделя.

Валька хотел было уйти, но тут пискнул домофон, и из подъезда вышел Стас.

– О! – удивился он. – Какими судьбами?

Поздоровались.

– Мимо проходил. Думал заглянуть, вдруг здесь кто-нибудь… из наших, – сказал Валька.

– Видишь, прикрыли нас. Соседка настучала, типа тут нацисты собираются, скинхеды. Менты приезжали, арестовали все, подвал опечатали. А потом она же тут цирюльню открыла. Ей для того и надо было. А че, помещение большое, сухое, мы сколько его чистили да в порядок приводили.

– А как Сергей Геннадьевич? – спросил Валька.

– Да ничего так. Дело не завели ведь. Не из чего дело было делать. Мы теперь помещение ищем, а временно – у меня. Приходи, если что. А то вы как с Анькой пропали, так ни слуху ни духу.

– Да так что-то все… дела… работа.

– Ну, удачи. Или ты до метро?

– Нет. У меня тут еще… надо, – сказал Валька, пожал Стасу руку и пошел в противоположную сторону.

Он еще несколько раз приезжал к Анне, звонил и оставлял записки, но не добился ничего и смирился. Куда она уехала, сгинула, канула, он так и не смог узнать. Просто почувствовал в какой-то момент, что все бесполезно, что она выбрала себе другую жизнь, в которой ему нет места, и все в нем угасло, погрузилось в безразличие и дремоту.

Мы жалели его, но что мы могли поделать? Утешали, что время лечит. Валька не слушал, с нами не общался, уходил в комнату. Один Андрей, казалось, был доволен, что все кончилось.

– Это была не женщина, – рассуждал он на кухне. – Это была такая чудовищная рыба из глубин подсознания. У нее перед пастью была искорка, чтобы всякую мелкоту, вроде нашего Валька́, приманивать. Только он ее сам поймал и попытался на берег вытянуть. Не вышло. Всплыла ненадолго – и снова на глубину, во тьму. Вся Россия – такое темное бессознательное море. Просто еще одна Анна залегла на дно с этим своим маяком. Интересно даже, что и где сдетонирует теперь от этой искры, что у нее между глаз. И сдетонирует ли вообще…

28

Шестого июня мы обмывали Андрюхин диплом и праздновали его свадьбу с Мариной. Они сообщили, что расписались, уже в разгар веселья. Мы сначала оцепенели, а потом вошли в такой раж, что только дым коромыслом. Одна Марина не пила, смотрела на все хитрыми и счастливыми глазами. Только теперь мы заметили ее этот новый, мудрый взгляд и новые, округлившиеся формы. Только теперь мы поняли, какой космос открыл ей наш Дрон.

Больше других удивлен был, казалось, Валька. Он то и дело подходил к молодым, чокался, целовал обоих и повторял Дрону:

– Ну ты, блин, вообще дал. И не сказал ведь ничего. Ну ты… – но не находил слов, обнимал его за шею и говорил уважительно: – Ценю. Ценю такого. Молодцом. Мо-ло-дец!

Дрон тоже напился пьян, из него стали сыпаться стихи, свои и чужие, он признавался всем нам в любви, подхватывал Маринку на руки, целовал и кричал сам себе «горько». Потом стал планировать, как заживут они дальше, и все мы были в уверенности, что Андрюха-то не пропадет, уж кто-кто, а он точно устроится.