Габриэль Маркес - Сто лет одиночества Страница 26

– Гады! – крикнул он. – Да здравствует либеральная партия!

В мае закончилась война. Двумя неделями раньше, до того как правительство официально объявило об этом в велеречивом обращении к народу, обещая без жалости покарать зачинщиков мятежа, полковник Аурелиано Буэндия попал в плен, не успев перейти западную границу под видом индейского целителя. Из двадцати человек, ушедших с ним на войну четырнадцать пали в боях, пятеро были ранены, и к моменту разгрома с ним оставался только один: полковник Херинельдо Маркес. О пленении либералов в Макондо узнали из чрезвычайного сообщения. «Он жив, – шепнула Урсула мужу. – Попросим Господа Бога, чтобы враги были к нему милосердны». Проплакав три дня, она стала сбивать на кухне молочный крем и вдруг услышала над своим ухом ясный голос сына. «Это Аурелиано, – закричала она и бросилась к каштану обрадовать мужа. – Не знаю, каким чудом, но он – жив, и мы его скоро увидим». И стала готовиться к встрече. Мыла в доме полы и переставляла мебель. А несколько недель спустя слухи, исходившие отнюдь не из официальных источников, увы, подтвердили ее пророчество. Полковник Аурелиано Буэндия жив, но приговорен к смерти, и казнь состоится в Макондо для пущего устрашения жителей. В один из понедельников, около половины одиннадцатого утра, Амаранта, одевавшая Аурелиано Хосе, услышала далекий шум голосов и первый сигнал корнета, потом корнет запел вторично, и в комнату ворвалась Урсула с криком: «Ведут!» Солдаты ружьями отбивались от наседавшей толпы. Урсула и Амаранта бежали до следующего угла, прокладывая себе путь локтями, и наконец его увидели. Точь-в-точь – нищий. Одежда порвана, волосы и борода всклокочены, ноги босые. Он ровно шел по горячей пыли со связанными за спиной руками, конец веревки был прикреплен к передней луке седла офицера. Рядом с полковником, такой же оборванный и понурый, брел полковник Херинельдо Маркес. Но в глазах у них не было печали. Их скорее ошеломлял тот поток ругани, которую обрушивала на солдат толпа.

– Сынок! – Урсула перекричала шум и гомон и влепила пощечину солдату, попытавшемуся остановить ее. Лошадь под офицером встала на дыбы. Полковник Аурелиано Буэндия в волнении остановился и, отступив от протянутых рук матери, твердо посмотрел ей в глаза.

– Идите домой, мама, – сказал он. – Попросите разрешения у властей и приходите повидать меня в тюрьме.

Он взглянул на Амаранту, стоявшую в растерянности позади Урсулы, улыбнулся ей и спросил: «Что у тебя с рукой?» Амаранта подняла руку в черной повязке. «Обожгла», – сказала она и дернула за пояс Урсулу, едва не попавшую под копыта лошади. Раздались выстрелы. Конный отряд окружил пленных и, пустившись рысью, заставил их бежать к казарме.

К вечеру Урсула навестила в тюрьме полковника Аурелиано Буэндию. Она пыталась получить разрешение через дона Аполинара Москоте, но он утратил всякий вес в эпоху всевластия военных. У падре Никанора совсем разладилась печень. Родители полковника Херинельдо Маркеса, который не был приговорен к смерти, пытались пройти к нему, но их прикладами выставили на улицу. Поскольку замолвить слово за нее было решительно некому, Урсула, уверенная в том, что сына расстреляют на рассвете, собрала узелок с вещами, которые хотела передать ему, и отправилась прямо в тюрьму.

– Я – мать полковника Аурелиано Буэндии, – заявила она.

Стражники преградили ей путь. «Я все равно войду, – твердо сказала Урсула. – Так что, если вам велено стрелять, стреляйте». Оттолкнув одного из них, она вошла в старую классную комнату, где отряд полуголых солдат чистил оружие. Офицер в походной униформе, розовощекий, с учтивыми манерами, в очках с толстыми стеклами, сделал знак стражникам, и те тотчас убрались.

– Я – мать полковника Аурелиано Буэндии, – повторила Урсула.

– Вы хотите сказать, – поправил ее офицер с любезной улыбкой, – что к сеньору полковнику Аурелиано Буэндии пришла его сеньора мать.

В изысканных выражениях офицера Урсуле послышались сладкозвучные интонации жителей равнины, жеманных качако.

– Как вам угодно, сеньор, – согласилась она, – лишь бы позволили мне увидеть его.

Приказом свыше посетители к смертникам не допускались, но офицер под свою ответственность разрешил ей пятнадцатиминутное свидание. Урсула развязала перед ним узелок, там были ботинки, которые ее сын надевал на свадьбу, смена белья и сладкий крем, сбитый в тот день, когда она почувствовала, что он вернется. Полковник Аурелиано Буэндия находился в комнате, где стояла колода-сепо, и лежал на койке, раскинув руки, потому что под мышками были каменные волдыри. Ему разрешили побриться. Над густыми усами с закрученными кончиками выделялись острые скулы. Урсуле он показался более бледным, чем раньше, по дороге в тюрьму, чуть более длинным и таким одиноким, как никогда. Ему были известны все домашние происшествия: самоубийство Пьетро Креспи, бесчинства и расстрел Аркадио, дикие выходки Хосе Аркадио Буэндии под каштаном. Он знал, что Амаранта посвятила свое девичье вдовство воспитанию Аурелиано Хосе и что мальчик рос очень смышленым и научился говорить, читать и писать одновременно. Войдя в комнату, Урсула немного оробела: таким матерым воякой показался ей сын, такая в нем чувствовалась сила духа, такой властью веяло от всей его фигуры. Она удивилась, что он в курсе всех событий. «Вы же знаете, что я провидец, – усмехнулся он и добавил серьезно: – Когда меня вели сегодня утром, мне чудилось, что я все это уже пережил». Действительно, в то время, когда вокруг него гудела толпа, он был погружен в свои мысли, поражаясь, как удивительно постарел городок за один только год. Миндальные деревья стояли голые, без листвы. Дома, покрашенные синей краской, потом – красной, а затем опять синей, обрели в конечном счете серо-буро-малиновый цвет.

– А чего ты хочешь? – вздохнула Урсула. – Время идет.

– Так-то оно так, – кивнул Аурелиано. – Да не совсем.

В общем, долгожданная встреча, к которой оба заготовили массу вопросов и даже почти знали на них ответы, снова свелась к обмену обычными словами. Когда стражник предупредил о конце свидания, Аурелиано вытащил из-под циновки свернутые, просоленные потом листки. Это были его стихи. Посвященные Ремедиос и прихваченные из дому, когда он уходил, а также написанные позже, в часы предгрозового военного затишья. «Обещай, что никому не дашь прочитать, – сказал он. – Сегодня же вечером растопи ими печку». Урсула пообещала и нагнулась, чтобы поцеловать сына на прощание.

– Я принесла тебе револьвер, – прошептала она.

Полковник Аурелиано Буэндия убедился, что стражей поблизости нет. «Мне он не нужен, – тихо отозвался он. – Но я возьму, тебя могут обыскать при выходе». Урсула вытащила револьвер из лифа, и он сунул оружие под циновку на койке. «И не надо со мной прощаться, – добавил он, сдерживая волнение. – Не просите за меня никого и не унижайтесь ни перед кем. Думайте, что меня расстреляли уже давным-давно». Урсула закусила губу, чтобы не плакать.

– Приложи горячие камни к волдырям, – сказала она. Повернулась и вышла из комнаты.

Полковник Аурелиано Буэндия стоял, задумчиво глядя ей вслед. Когда дверь закрылась, он снова лег, раскинув руки. С тех пор, как, будучи подростком, он постепенно уверовал в свои способности ясновидца, ему казалось, что смерть должна предупредить о себе определенным знаком, ясным и четким, но до расстрела оставались считанные часы, а знака все не было. Однажды в его лагерь близ Тукуринки пришла очень красивая девушка и попросила часовых пропустить ее. И ей позволили пройти к нему, потому как, бывало, матери-фанатички специально посылали своих дочерей переспать со знаменитыми воинами, чтобы, по их словам, улучшить породу. Полковник Аурелиано Буэндия в ту ночь, когда девушка вошла к нему в комнату, заканчивал поэму о человеке, заплутавшем в струях дождя. Собираясь запереть стихи в ящике стола, он повернулся к ней спиной. И ощутил опасность. Не оглядываясь, выхватил из ящика пистолет.

– Пожалуйста, не стреляйте, – сказал он.

Когда он взвел курок и обернулся, девушка стояла в растерянности с опущенным пистолетом. Так ему удалось избежать четырех покушений из одиннадцати. Бывало, спасение приходило иначе. Некто – его не успели схватить – проник ночью в повстанческий лагерь под Манауре и заколол кинжалом его закадычного друга, полковника Магнифико Висбаля, которому он уступил койку на время болезни. А сам спал рядом, в гамаке, и ничего не слышал. Напрасно он старался разобраться в своих предчувствиях. Они являлись вдруг, как некое озарение свыше, как внезапная, твердая, но неуловимая уверенность в чем-то. Порой эти ощущения были так естественны, что напоминали о себе лишь тогда, когда предчувствия сбывались. А последние иной раз и не сбывались, хотя внушали надежду. Часто все оборачивалось глупейшим приступом суеверия. Но когда полковника приговорили к смерти и попросили высказать последнее желание, он без всякого труда увидел в этой просьбе знак, определивший его ответ.