Эллио Витторини - Сицилийские беседы Страница 26

— И ты с ним, и ты с ним, — кричал я. — А по-твоему, ты все еще принадлежишь миру? Этой местности? Сицилии? — Я стал кричать еще громче: — Нет, дорогая моя. Вот увидишь, тебя вызовут и дадут тебе медаль.

— Медаль? — вскричала мать.

— Да, медаль на грудь, — кричал я. И вдруг понизил голос, продолжал спокойно: — За то, что он сделал для мира. Для городов. Для Сицилии. Медаль за его заслуги, — заключил я.

Но как раз в этот миг мать не удержалась на высоте.

— Как это может быть? — сказала она. — Он был всего-навсего бедный мальчик.

Мне стало страшно. И пришли воспоминания.

XLVII

Что значило «бедный мальчик»?

Я оглядел кухню, увидел печку и глиняный горшок на ней, подальше — дежу для хлеба, чан с водой, умывальник, стулья, стол, на стене — старые часы, именовавшиеся дедушкиными, и, глядя вокруг, я испытывал страх. Со страхом смотрел я и на мать. Завернутая в одеяло, она была среди своих вещей подобна каждой из этих вещей: полна временем, прошлым рода человеческого, детством и так далее, мужчинами и сыновьями, а вовсе не историей. Тут и продолжится ее жизнь, она будет жарить себе селедку на жаровне, носить отцовские башмаки. Я смотрел, и мне было страшно.

И я спрашивал себя, кто же из мальчиков самый бедный.

Кто из мальчиков самый бедный?

Повторяю, я испытывал страх. А между тем стал вспоминать. Вспоминая, я вытащил сигарету и закурил. За сегодняшний день это была первая сигарета и единственная, которая осталась у меня от хмельной ночи. Я закурил, отбросил прочь спичку и, за курением вспоминая, что это за сигарета, обнаружил, что руки у меня в слезах.

С сигаретой я вышел из дому. «Кар-кар-кар» — орали с пепельного неба вороны. Я спустился по улице, я шел по улицам Сицилии, неподвижной, переставшей быть путешествием, курил и плакал.

— А! А! Он плачет! Почему он плачет? — перекрикивались летевшие мне вслед вороны. Я продолжал идти, не отвечая, и вот вслед за мной пошла старушка в черном.

— Почему вы плачете? — спросила она.

Я не ответил и пошел дальше, я курил и плакал. И носильщик, который ожидал на площади, руки в карманах, тоже спросил меня: — Почему вы плачете?

Он тоже пошел за мною; все еще плача, я миновал церковь. Нас всех — и меня, и шедших за мною следом — заметил священник и спросил у старухи, у носильщика, у воронов:

— Почему этот человек плачет?

Он присоединился к нам. Нас увидели детишки и закричали:

— Смотри! Курит и плачет! Это он от дыма плачет.

Они тоже пошли за мной и понесли свою игру.

И еще за мной пошел парикмахер, и продавец дров, и оборванец, и девушка с головой, повязанной шарфом, и еще один оборванец. Они замечали меня и спрашивали: «Почему вы плачете?» Или спрашивали у тех, кто за мною шел: «Почему он плачет?» И все становились моими сопровождающими: возчик, собака, сицилийские мужчины, сицилийские женщины, даже один китаец. «Почему вы плачете?» — спрашивали они.

Но мне нечего было им ответить. Я плакал не по какой-нибудь причине. В сущности, я даже не плакал: я вспоминал, а воспоминания выглядели в глазах других людей слезами.

Что я мог сделать? Я шел все той же улицей. И оказался у подножья обнаженной женщины из бронзы, которая была посвящена павшим, и обнаружил вокруг себя всех друзей, встреченных в эти дни, сицилийцев, с которыми я разговаривал во время путешествия.

— Есть другие обязанности, — сказал мне Большой Ломбардец. — Не плачьте.

— Не плачьте, — сказали мне товарищи по болезни.

— Не плачьте, — сказали подруги.

И тот низкорослый мой друг, с апельсинами, тоже сказал мне: — Не плачьте!

Катанец тоже был здесь и сказал мне:

— Синьор прав. Не плачьте!

— Хи-хи! — сказал старик с голосом сухой былинки.

— Но я не из-за вас плачу, — сказал я. — Я не плачу.

Я сидел на ступеньке у подножья бронзовой женщины, друзья окружали меня, думали, что я плачу из-за них.

— Я не плачу, — продолжал я. И плакал. — Не плачу. Это из меня хмель выходит.

— Что это значит? — сказал Усатый Безусому.

— Что-то за этим есть, — сказал Безусый Усатому.

— Я не плачу, — говорил я. — Ничего за этим нет.

И человек по имени Езекииль воскликнул:

— Много, много обид терпит мир!

— Но я не в этом мире плачу, — возразил я.

Вдова сказала: — Он плачет о своей матери.

Другая женщина сказала: — Он плачет о погибшем брате.

— Нет, нет, — возражал я. — У себя внутри я не плачу. Я вообще плачу не в этом мире.

И снова я говорил, что на самом деле не плачу, говорил, что плачу ни о ком: не о Сицилии, не обо всем остальном, не о мире, — и я отпустил их, попросил уйти прочь, повторил, что это из меня выходит хмель.

Точильщик спросил меня: — Где это вы напились?

— На кладбище, — ответил я. — Но не нужно об этом говорить. — А, — сказал точильщик.

И я перестал курить, перестал вспоминать. Перестал плакать.

XLVIII

Только тут я поднял глаза на монумент — обнаженную бронзовую женщину.

Это была красивая молодая женщина в два человеческих роста, с гладкой бронзовой кожей, хорошо сложенная, как сказала бы моя мать, с ногами, грудями, спиной, животом, руками… У нее было все, что делает женщину женщиной, как будто она и вправду только что возникла из ребра мужчины. Даже чресла были неясно намечены; и шею ее окаймляли с чувственным изяществом длинные пряди волос, лицо улыбалось с чувственным лукавством — оттого что в ней был мед, много меда, оттого что она стоит на виду у всех, бронзовая, в два раза выше, чем нужно.

Я встал и обошел ее вокруг, чтобы лучше рассмотреть. Зашел сзади, сбоку, опять сзади. Друзья наблюдали за мною, старые подмигивали мне, женщины испытующе переглядывались, не поднимая головы, Большой Ломбардец прочищал горло.

— Да ведь это женщина! — сказал я.

Точильщик приблизился, встал рядом со мною на постаменте и тоже поднял глаза.

— Конечно, — воскликнул он, — это женщина.

Мы вдвоем стали вертеться перед нею, подняв глаза.

— У нее тут молоко, — сказал точильщик и засмеялся. Засмеялись у подножья монумента девушки. Улыбнулся Большой Ломбардец.

— Это женщина! — повторил я и отошел на два шага по постаменту. Точильщик двинулся за мной, мы оба стали рассматривать женщину целиком.

— Неплохо, правда? — спросил точильщик.

Я обратил его внимание на ее улыбку. И точильщик подтолкнул меня локтем.

Женщина стояла прямо, подняв руку к небесам, а другую согнув на груди, словно желая коснуться подмышки поднятой руки. Она улыбалась.

— Все знает! — сказал точильщик.

У подножья пьедестала засмеялась какая-то девушка, и точильщик добавил:

— Сколько в ней росту, столько она и знает.

— Она знает больше, — сказал я. — Знает, что неуязвима.

— Правда? — воскликнул мой собеседник.

— Конечно, — сказал я. — Она ведь знает, что вылита из бронзы.

— Ах, вот что! — воскликнули мои собеседники. А я продолжал: — Ведь это видно, правда?

— Видно, — признали мои собеседники.

Я опустился на одну ступеньку и снова уселся. И все отошли на несколько шагов и сели.

— Эта женщина — для них, — сказал я. Все согласились, и я продолжал: — Они — не обыкновенные умершие, они не принадлежат миру, а принадлежат чему-то другому, потому-то эта женщина — для них. — «Гм», — говорил вчера солдат.

— Разве это не благородно с нашей стороны — воздвигнуть в их честь женщину? — продолжал я. — Этой женщиной мы их чтим. — «Гм, — говорил вчера солдат. — Гм, гм!»

— Этой женщиной, — продолжал я, — этой женщиной… — Я прервал речь, солдат заговорил во мне, он сказал громко: — Гм!

— Гм? — переспросили сидевшие вокруг меня собеседники.

— Ничего, — ответил я. — Я только сказал «Гм».

Но тут во мне опять заговорил солдат, он снова сказал: — Гм!

— Что это за штучки? — спросили друг у друга Усатый и Безусый. — Это замерзшее слово, — ответил я.

Сицилийцы переглядывались.

— А! — сказал Порфирио. — Ну да, — сказал Езекиеле.

— Конечно, — сказал точильщик.

А Большой Ломбардец утвердительно кивнул. Согласились все. А один добавил: — Я тоже знаю.

— Что? — спросил Усатый. — Что? — спросил Безусый.

В высоте надо всем этим улыбалась бронзовая женщина.

— И много нужно страдать? — спросили сицилийцы.

Эпилог

XLIX

Таковы были мои сицилийские беседы, которые продолжались три дня и столько же ночей и кончились так же, как начались. Но я должен отметить, что и после конца случилось еще нечто.

Я вернулся к матери, чтобы проститься с нею, и застал ее в кухне, где она мыла ноги какому-то мужчине.

Мужчина сидел спиной к двери и был очень стар, а она, стоя на коленях, мыла ему старые ноги в тазу.