Паскаль Киньяр - Салон в Вюртемберге Страница 26

В город можно было добраться, пройдя вдоль скалы и прибрежных утесов, по узкой, крутой, занесенной песком тропинке, где пахло человеческими экскрементами; запах был несильный, но стойкий, гораздо более стойкий, чем выделения бабочек, ос или чаек. В Библии говорится, что Бог предстал перед Моисеем на горе Синай в виде куста, внезапно объятого пламенем, но не сгорающего. Когда мы ездили в Сен-Мартен-ан-Ко по дороге, ведущей в Невилль, то как раз перед железнодорожным мостом – сами пути давно уже были заброшены – видели «куст-швабру». Так мы окрестили его потому, что в этом месте от насыпи, где ржавели рельсы, исходило зловоние, словно от мокрой, гниющей швабры, пропитанной мочой.

Издали мне ни разу, даже в самые погожие летние деньки, не удалось рассмотреть в глубине долины воду Дюрдана, – она всегда была затянута туманной дымкой или сеткой дождя. Дождавшись отлива, мы пробирались по рыбацкой тропе, довольно обрывистой, длинной и неудобной, вниз, к прибрежным утесам и заливчику с поразительно звонким эхом, которое долго металось между отвесными каменными стенами; спускаясь, мы видели вблизи эти меловые, серовато-желтые скалы, кое-где поросшие розовой и серой травой, камнеломкой и чабрецом; однако, если смотреть на них снизу, с берега залива, они казались черными, как антрацит. Примерно к двум-трем часам дня солнце озаряло песчаный берег. Потом мы шли домой обедать. Когда подступал прилив, песок у кромки воды гулко скрипел под ногами. Даже если море было совершенно спокойное, гладкое как стекло. За лето выдалось около десятка по-настоящему знойных дней. От мух, комаров и прочей мошкары не было никакого спасения.

Мне помнится, что именно в тот год я приметил на скале, среди трав, самку тупика. Птица как будто рылась в земле: то ли устраивала свою норку, то ли выселяла кого-то, чтобы отложить яйцо. Изабель ужасно страдала от разлуки с дочерью и от ссоры с родителями, которые осудили ее за развод. Ей казалось, что она предала все и всех. Меня она упрекала в том, что я не предлагаю жениться на ней. Не могу сказать точно, какие чувства мучили Изабель – ностальгия, разлука или разочарование. Вдруг, ни с того ни с сего, она заявляла мне, что думает только о своей дочери. Я и сам часто вспоминал Дельфину, ее тоненькие пальчики, которые трепали мне волосы – а могли бы копаться в этом прибрежном песке, сдирать шкурку с персиков, выдергивать морковку из грядки за домиком мадам Жоржетты, собирать ракушки или водоросли. Мои собственные бессонные ночи, думал я, начались с раннего детства, когда от нас уехала мама. Тогда-то я и перестал спать: лежал недвижно, вытянув руки вдоль тела, как рыцари на каменных надгробиях, пытаясь умерить сердцебиение и вслушиваясь в шум машин и повозок на короткой, замощенной грубо обтесанными розовыми камнями улочке, что тянулась вдоль стены нашего парка.

Пятнадцатого или шестнадцатого июля закончился бракоразводный процесс Марии Каллас и Джованбаттисты Менегини и начался дождь. Я попросил отдельную комнату, чтобы работать поодаль от Изабель. Впрочем, она и сама уходила от меня в спальню, где мы со дня приезда занимались любовью. Там она запиралась и сидела целыми часами, уставившись в пустой очаг и размышляя, стоит ли разводить огонь. В комнате было холодно. На столике-консоли лежали открытки от Дельфины, написанные рукой Сенесе, – неловкое и трогательное подражание детскому почерку; они были разложены аккуратными рядами, как пасьянс. Стульев здесь не было. Только кровать по правую сторону от двери.

Дельфина должны была приехать к нам этим летом, на последние девять-десять дней месяца. Мысль о том, что мы снова увидим ее, и крайне возбуждала, и сильно беспокоила нас. Я ждал приезда девочки с волнением и чувством невольной вины перед ней; могу себе представить, какое безумное нетерпение мучило Ибель. Помню, мне снились тогда ужасно странные сны: буйные детские игры в охоту, с шумом и гамом, на лошадке или на чьей-нибудь спине, в вязаных тапочках из толстой белой шерсти, с добычей, которая пряталась за дверями, портьерами и сундуками, под кроватями и креслами. В «Бароне Мюнхгаузене» есть похожая сцена: барон Мюнхгаузен мчится во весь опор в санях по бескрайнему эстонскому лесу, яростно нахлестывая кнутом лошадь. Потом он яростно хлещет кнутом волка, сожравшего его лошадь. А потом яростно хлещет самого себя – в брюхе сожравшего его волка.

Мы спали на широкой кровати в неоклассическом стиле, из темного лакированного дерева; над ее изголовьем висел электрический грушевидный выключатель, тоже из дерева, только из красного. Эта деревянная груша у нас над головами – Ибель дотягивалась до нее рукой – была одной из тех редких вещей, что доставляли ей чистую, детскую радость.

По утрам, часам к девяти или десяти – если Ибель к тому времени сама не спускалась в кухню, – я приносил в спальню кофе, успев предварительно солидно заправиться своими Kipper, своими Spatzle и запив их токаем. Потом мы бурно предавались любви. А после того как наши тела разъединялись, ей больше всего на свете нравилось неожиданно вскочить с постели, открыть окна, шумно распахнуть ставни, впустить в комнату море света и убежать в ванную, оставляя меня подремать в одиночестве – перед тем, как вернуться к своей виолончели.

Сенесе продолжал жить в ее душе мучительным упреком и множеством воспоминаний, таких трогательных, таких чудесных, что их невозможно было отделить от этого тонкого, обаятельного, нервного, прекрасного лица, знакомого нам до мельчайших черточек, – Ибель хорошо изучила его задолго до меня, в те часы, когда он рассказывал ей, как они будут долго жить вместе и умрут в один день, описывал множество мест, где это могло бы произойти, мечтал о том, как он обустроит и украсит их дом, чем они там займутся, какие обычаи установят, восхвалял нежность ее обнаженной кожи, томную сладость ее сна, глуховатый звук ее голоса. Но я не был похож на него. Я не умел грезить о неведомых местах, о туманном будущем. Я был слишком молод, слишком робок, я слишком боялся жизни. Вместе с комплексом вины во мне оживало мое детство – католическое в семье, протестантское в пансионе; в памяти без конца оживали библейские истории. Я был Иудой Маккавеем, победившим Аполлония – и похитившим у него волшебный меч. Нужно сказать, что у нас дома, в Бергхейме, было полно старинных гравюр Венде на дереве, первых оттисков и копий, изображавших библейские сцены: купание Сусанны, Юдифь, убивающую Олоферна, Саломею после танца, с влажными от пота грудями, протянувшую руку к блюду, на котором покоится голова Иоанна Крестителя. Мама предпочитала им гравюры Козенса и Гиртина.[41]

И все же мы с Ибель любили друг друга. Нам выпадало много сладостных часов. Мы вместе переживали наши тоскливые опасения, наши бесплодные муки совести, наши страхи. Мы шутили. Я боялся звуков – невнятных хрипов или урчания, – исторгаемых человеческими внутренностями, боялся зловония извергнутой, смешанной с желчью пищи, белых или прозрачных плевков на тротуаре, на которых так легко поскользнуться, недвижных тел, обмытых рукой в резиновой перчатке, любых сладковатых, цветочных запахов. А Изабель больше всего боялась щетины, отрастающей в мертвой тишине, запавших ртов, людей на улице, что, пошатнувшись, вдруг оседают наземь – молча, мягко, как брошенные тряпки.

Она была ниже меня ростом и все-таки казалась мне очень высокой, с такой удивительной грацией она двигалась, садилась, разгибалась. Загадочная прозрачность глаз скрывала ее мысли. Сколько бы я ни изучал ее взгляд, мне никогда не удавалось проникнуть в ее мысли. Она взмахивала ресницами, точно фея – волшебной палочкой. Ее теплый, нежный, чуткий к касанию лобок переходил в упоительно тесную ложбинку. В апогее наслаждения, в дрожи оргазма, заставляющей влюбленных устало разнимать объятия и тут же искать нового слияния, из ее губ вырывался не крик, но подобие смеха – низкого, певучего и ликующего.

Мы были молоды. И пока еще слепо барахтались, если можно так выразиться, в робкой близости людей, которые молоды. Это потом наступает время, когда тело обещает намного меньше, чем могло дать прежде; тут-то оно и начинает сбрасывать с себя узы стыдливости, овладевать наукой любви и тешиться скромными радостями, которые отпущены жалкому их адепту. Тело становится жертвой, все менее и менее достойной божества, которому он жаждет поклоняться. Но, откровенно говоря, старея, я начинаю думать, что, возможно, и не существует такого жертвоприношения, каким жертвующий мог бы оскорбить своего идола. А может, дело заключалось не только в этом. Наша любовь была шире, выше, чем наше вожделение. Где найти средство, помогающее не слишком плохо заниматься любовью? Увы, любовь не очень-то приспособлена для любви. Мы обменивались бурными ласками, но, сколь часто мы им ни предавались, они всегда были чересчур неистовы и неловки. А меня к тому же тяготили угрызения совести и даже собственный пыл.