Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы Страница 26

— Выявили, Таня. — Гольцев улыбнулся. — Выявили. Конечной истины тут нет, понимаешь? Обмен мнениями — самое большое, к сожалению, что мы можем сделать. Если вы заставили друг друга задуматься — это уже хорошо. Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — деревянным голосом сказала Водовозова.

— Вот выйдет газета с дискуссией, ты увидишь то, о чем мы говорили, напечатанным, и поймешь, что кое-что выявили.

Гольцев взял свою чашку и допил кофе. Кофе был холодный и невкусный.

— На таком вопросительном знаке надо нам, пожалуй, и закончить, а? — сказал он.

Ребята загремели стульями. Гольцев тоже встал и вместе с ними вышел в коридор. Он проводил их до дверей и вернулся в отдел.

Савенков стоял у окна и курил. И по тому, как он стоял, облокотившись о подоконник, поглаживая косо освещенную солнцем лысину, и мелко потряхивал ногой в широкой штанине, Гольцев понял: пока его не было в комнате, с Савенковым что-то произошло.

— Ты что это, Саш? — спросил он.

— Что? — неестественно равнодушно переспросил Савенков. — Ничего… — Но тут же выпрямился, раздавил окурок в пепельнице и шагнул к Гольцеву.

— Какую ты, однако, комедию устроил! А! Хо-рош… Черт меня разбей, не понял я, что ты делаешь, не мог поверить: неужели все? — не вмешался… Жалко, ох, жалко! Ведь мы же оскорбили ребят. Они, может, ждали этого дня черт-те как — в редакцию все же идут, не куда-нибудь! — а ты их поднял, как морковку за хвостики, — и в окно. Хо-рош!.. Ведь ты им даже высказаться не дал как следует.

Гольцев сел в кресло, забросил ногу на ногу. Свет белыми бликами лежал на носках туфель.

— Ты сам видел — разговор зашел в тупик.

— Надо было направить его.

— Куда?

— В нужное русло.

— В нужное русло? — Гольцев хмыкнул. — Интересно! А где оно, нужное? А? Что девочка говорила, ты слышал. Ну, а что я говорил? Истины конечной тут нет, вот ведь какое дело. Нельзя ее, невозможно ухватить за хвост — вот она! Я тебе, Саша, одно скажу: все нужно видеть в истинном свете. А не самообольщаться. Истина — в обмене мнениями. И моя задача как журналиста — дать возможность обменяться мнениями не восьми, а сотням ребят. Тем, которые будут читать отчет о диспуте. Прочтут — и задумаются. В этом и цель. Что же до этих восьми… Они уже все сказали, что могли, зачем же их было мучить?

— Мучить? — Савенков сунул руки в карманы, вынул, сцепил их за спиной и тут же разомкнул. — Та-ак… Тебе не кажется, что слишком много за несколько дней примеров твоей работы без самообольщения? А? Мне начинает казаться, в командировке ты вел себя так же. Лишь бы тему взять. А может, надо было с врачом-то встретиться все-таки?

— Ну вот что, Саша! — Гольцев встал. — Плюешь на нашу старую дружбу — бог с тобой. Но шуметь — кого другого выбери, ясно? Нам с тобой немного осталось вместе работать — разойдемся по-хорошему. Тебе — свое, мне — свое. Хотя дело мы одно делаем. Методы разве что разные…

— Методы?

— Эх, Саша! — Гольцев прошел к магнитофону, снял кассету с лентой и сунул к себе в стол. — Я тебе только что сказал и готов повторить: надо видеть вещи в истинном свете. А не обманываться их блеском. Понял бы ты это.

Он снял плащ с вешалки и, не прощаясь, вышел в коридор.

Ему было жалко, что так все вышло с Савенковым. В сущности, Савенков неплохой мужик, но ему, наверное, до сих пор кажется, что линолеум на полу коридора не вспучен и шляпки гвоздей в двери по-прежнему блестят, будто серебряные…

Рузов лежал на диване. Руки у него были заброшены за голову, он курил, не беря сигареты изо рта, и бороду ему обсыпало пеплом.

— Лентяйничаешь? — Гольцев подошел к дивану и посмотрел на Рузова сверху вниз. — Шедевры надо создавать.

Рузов вытащил руки из-под головы и вынул изо рта сигарету.

— А ну как я уже создал?, — засмеялся он. Спустил ноги на пол, встал и прошаркал к столу, на котором одиноко и пустынно лежала одна-единственная, аккуратная, ровная стопка записанных листов. Взял ее, взвесил на руке и, подняв с пола портфель, сбросил в него.

— А это даже хорошо оказалось, — сказал он, оборачиваясь к Гольцеву, — что у тебя такая короткая командировка была. Подхлестнуло.

Гольцев сел на диван и перебросил спинку, чтобы можно было откинуться на нее.

— Ну вот, и скажи мне спасибо. Не я бы — век бы еще не сделал. А то бы и вообще пропало для потомства.

— Ну что же… — Рузов пыхнул загасшей было сигаретой, она зашаяла и вспыхнула красным угольком. — Так оно, наверное, и есть.

В комнате было прибрано, подметено и вымыто — пол сиял тусклым масляным блеском.

— Посуду на кухне тоже помыл? — спросил Гольцев.

— И в буфет составил, — сказал Рузов. — Доволен?

— В домохозяйки пойдешь ко мне?

Рузов закрыл портфель и опустил его на пол.

— Веру уж проси.

Гольцев вспомнил, что с утра в кармане плаща лежит у него так еще и не прочитанное письмо от Веры.

— Не будь свахой. — Он поморщился. — Я тебя, конечно, понимаю — ты брат…

— Да я же… — Но Рузов не договорил, быстро взглянул на Гольцева и отвел глаза. Тогда, на аэродроме, когда они уже проводили Веру, укрываясь за Гольцевым от ветра, чтобы прикурить, он спросил: «Что у вас с Верой?» — «Ничего», — сказал Гольцев. «Кажется мне, последнее время у вас…» — «Нет, — сказал Гольцев. — Все нормально». И точно так же Рузов быстро взглянул на него и отвел глаза.

— Что-то ты, Юра, не в духе нынче, — миролюбиво сказал он. — А я поговорить тут с тобой хотел…

— Со мной?

— Ну да.

— О чем?

— О тебе.

Гольцев помолчал, потом усмехнулся:

— С чего это?

— Рассказы твои прочитал. Старые…

— Где ты их взял, рассказы?

— В папке твоей. Папку ты на столе оставил.

— А-а, вон что… — Гольцев встал, взял со стола папку — видно, он ее забыл убрать, когда во вторник, перед отъездом, искал блокнот. — Ну что ж, давай поговорим. Раз уж ты прочел. Не следовало бы. Но уж раз прочел…

Рузов достал из пачки новую сигарету и прикурил ее от старой.

— Любопытные, Юра, у тебя были рассказы… — задумчиво произнес он. — Очень даже любопытные…

— И что же из этого?

— Любопытные… — повторил Рузов. Он не курил, крепко сжал губы и смотрел куда-то вбок, мимо Гольцева. — Но я не об этом.

— А о чем же? — Гольцев усмехнулся.

— О чем же? — Рузов посмотрел на него и сунул наконец сигарету в рот. — Не о рассказах. Ты, как я понимаю, уже не пишешь их, и глупо заставлять тебя — пиши, мол. В рассказах твоих явно видны способности… может быть, даже и большие, однако несовершенного там еще столько, что один бог рассудить мог бы, вышел бы из тебя писатель или нет. А журналист ты приличный. Что и говорить.

— Ну-ну. — Гольцев снова сел на диван и вытянул ноги. — Интересно.

— Понимаешь… — Рузов запнулся, отвел от Гольцева глаза и некоторое время стоял молча. Потом он поднял голову. — Понимаешь, что я почувствовал, прочтя твои рассказы… Вот я статью твою, ту, в «Комсомолке», похвалил. Много других твоих вещей читал. И вот прочитал я твои рассказы и вижу: а ведь ты, с того времени, когда рассказы писал, что-то очень существенное в себе, в самом себе, утратил. Холодным стал, что ли… Равнодушным? Не знаю. А только боли — понимаешь ты меня? — боли в писаниях твоих сейчас нет. А в рассказах — была. Такое ощущение, словно ты какую-то часть души от себя отсек. Отсек — и живешь без нее.

— Знаешь ли, Гена…

— Подожди! — не глядя на Гольцева, поднял руку, словно защищаясь, Рузов. — Подожди. Я ведь тебя не наставляю… Не досадить тебе хочу. Я потому — может, ты сам этого не замечаешь? Не чувствуешь? А ничего, Юра, страшнее нет.

— Э-эх! — Гольцев ударил себя по коленям и встал. — Что вы все сегодня? С цепи сорвались? Ахинею несешь! Душа, часть души… Уж коли говорить об этом, так я сегодня уже объяснял кое-кому: я не душу, а романтическую наивность потерял. Эдакую мечтательность юношескую, тревожность этакую… Того не понимал, того не знал, того не испытал… Понял, узнал, испытал. Стал реалистом. Чего же плохого в этом? Мир нужно видеть таким, какой он есть. Так и жить.

— М-мда… — Рузов поднял портфель. Ясные его светлые глаза были грустными. — Жалко… Слабый ты, видимо, человек, Юра.

— Какой есть. — Гольцев развел руками и убрал их за спину.

Рузов секунду стоял, потом повернулся и вышел из комнаты. Слышно было, как он прошел коридор, прихожую, открыл дверь и захлопнул ее за собой.

Гольцев посмотрел на часы. Было без семи минут шесть.

Он снял с телефона трубку и набрал номер парикмахерской, в которой работала Гора. Ему позвали ее, и голос ее, низкий, глухой, растягивая гласные, сказал:

— Да-а?..

Воскресенье

Гольцева разбудил телефон.