Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все Страница 26

«Ах, Редж, Редж!» – со слезами вскрикнула тогда Элис и, подавляя тошноту отвращения, продолжала читать.

«А когда ты убедишься, что находишься в интересном положении и доктор это подтвердит (женщины иногда ошибаются в этом деликатном вопросе), то дальнейшие трудные и опасные месяцы тебе будет лучше провести здесь. Ведь это твой родной дом, и ты можешь быть уверена, что твоя любящая мать всегда будет рада видеть тебя под его кровом».

Элис швырнула письма назад в шкатулку, точно ядовитую змею.

По ее лицу текли слезы. Она оплакивала отца. Оплакивала себя.

После похорон Мартин сжег шкатулку со всем содержимым, как распорядилась ее мать в своем завещании. Он не знал, что шкатулка уже сделала свое дело.

Гроза разразилась над самым домом, с юга налетел сильный порыв ветра, в окно забарабанил дождь. Элис встала, чтобы закрыть его, и ей в лицо пахнуло ароматом жасмина и левкоев. Внезапно небо и землю озарила ослепительная вспышка. Элис заслонила глаза ладонью, но за эту тысячную долю секунды она успела увидеть в окне напротив его силуэт – абрис головы и руку, поднятую, может быть, в приветственном жесте.

Ударил гром, и она отшатнулась от окна. Зарыв голову в подушку, она прижимала к себе Ли-Ли, гроза терзала ее нервы, и молнии, врываясь в щели жалюзи, обжигали ее глаза сквозь зажмуренные веки. Но в промежутках между вспышками в темноте вставал светлый силуэт мужской головы, точно фотографический негатив, запечатлевшийся на сетчатке ее глаз.

Наконец гроза прошла. Элис зажгла настольную лампу и посмотрела на выцветший снимок, который в последние годы вынимала все реже и реже. Они с Реджем накануне его отъезда на Новую Гвинею. Он улыбается кривой улыбкой, обнимая ее за плечи. Их снял врасплох пляжный фотограф на набережной в Кронулле. И словно стараясь укрепиться в своей верности призраку, она стала вспоминать прошлое, а действие таблеток начало притуплять головную боль.

Иногда, спустя много лет, мысленно вновь переживая экстаз коротких часов, проведенных с Реджем, она удивлялась, как ее подруги способны небрежно жаловаться на то, от чего у нее и сейчас начинало бешено биться сердце, – ведь для нее время и привычка не стерли пьянящего безумия медового месяца, хотя официально медового месяца у нее не было никогда.

Все это произошло, когда Мартин поступил в Спасательную службу и она предложила Реджу играть по утрам для практики с ней. В теннис она играла хорошо – пожалуй, только это она и умела делать хорошо.

Как-то, кинувшись за мячом, она упала и проехалась по корту на четвереньках. Редж перескочил через сетку и бросился ее поднимать. Она встала, потрясенная не столько падением, сколько тем, что вспыхнуло в ней, когда он обнял ее за плечи и повел к беседке. Она даже захромала, хотя ушиблась не очень сильно. Жасмин и розы на решетке беседки, резкий, чистый запах его пота, когда он наклонился и начал вытирать намоченным платком сначала ее ладони, потом колени. Ей хотелось, чтобы он касался и касался ее колен без конца.

– До крови! – сказал он, когда царапины покрылись красными бисеринками.

– Пустяки, – ответила она, чтобы он не счел ее трусихой.

Никогда еще они не были так близко друг от друга. До конца жизни она будет помнить волосы, упавшие ему на лоб, золотые точечки в его глазах, чуть заметную щетину на небритом с вечера подбородке. И, словно от толчка невидимой руки, их губы встретились в трепетном поцелуе, которому очень мешали носы.

Потом они научились целоваться так, что носы больше не мешали, но это первое трепетное соприкосновение жило в ее памяти, как миг, распахнувший райские врата. Это был рай – играть в теннис по утрам зимой и летом, а потом несколько драгоценных минут в беседке ощущать друг друга совсем рядом.

Редж продолжал победоносное шествие по всем турнирам, которые организовывали различные «фонды», возникавшие во время войны как грибы, и Элис, глубоко правдивая по натуре, впервые начала обманывать мать. Представляя ее в различных комитетах, она через полчаса после начала тихонько ускользала, чтобы посмотреть, как Редж добивается очередной победы. На следующее утро они отрабатывали удары, которые накануне у него получались недостаточно хорошо.

Так могло бы продолжаться вечно, если бы миссис Бенсон не донесла о том, что видела в беседке, когда рано утром пошла сорвать помидоры до того, как их нагреет солнце. Но в тот момент Элис была неуязвима – во всяком случае, для упреков, которые обрушила на нее мать. Она не почувствовала себя виноватой, даже когда у миссис Белфорд начался сердечный припадок, едва она сказала, что помолвлена с Реджем. Старик доктор, замещавший доктора Мелдрема и шокировавший весь Уголок своей грубостью, подмигнул ей через голову ее матери, когда та объясняла ему, какую роковую роль в этом припадке сыграло чудовищное поведение ее дочери.

– Не тревожьтесь, – сказал он потом Элис. – Она не умрет. Скрипучее дерево живет долго. Вызовите меня, если у нее опять случится припадок.

Он задержал пухлую ладонь на ее плече и, внимательно посмотрев на нее налитыми кровью глазами, сказал:

– Наслаждайтесь жизнью, пока можете.

И она наслаждалась, но недолго и редко.

Они оба надеялись, что теннисные успехи Реджа помогут ему остаться в тылу, но паника, охватившая страну, когда японцы начали захватывать острова один за другим и уже бомбили Дарвин, заставила забыть различия в степени полезности того или иного военнообязанного. Реджа направили на Новую Гвинею, и только в эти недели мучительного напряжения и тревоги они перешагнули через запреты, которые до сих пор сохраняли их «чистыми» в том смысле, какой вкладывала в это слово ее мать. Элис была так же щедра, как Редж, и ее радость не уступала его радости. Она даже почти не смутилась, когда ее мать обнаружила в ящике ее тумбочки то, что выдало ее тайну.

Конечно, она все отрицала, утверждая – в полном соответствии с истиной, – что это покупала Жанетт. Но даже и тогда мать не согласилась на ее замужество, а она по глупости не ушла из дому, хотя Редж настаивал на этом.

Редж был убит, а ей пришлось жить старыми письмами и воспоминаниями, которые превращали ночи в ад одиночества и желания. Горе и стыд совсем лишили ее воли, хотя даже тогда она не понимала, почему должна стыдиться того единственно прекрасного, что было в ее жизни.

По мере того как годы войны уходили в прошлое, ее мать принялась искусно превращать трагедию своей дочери в трогательную историю Бессмертной Любви. Она больше не запрещала Элис носить обручальное кольцо. Она начала говорить о «неутешном горе моей бедной дочери», о ее «погибшем женихе», и даже те, кто хорошо ее знал, уверовали постепенно в миф, будто смерть Реджа была для нее не меньшим несчастьем, чем для Элис.

А Элис была ей за это благодарна. Кольцо на пальце давало ей определенный статус в обществе выпускниц школы Св. Этельбурги, которыми исчерпывался весь круг ее знакомств. Все помнили только, что Редж был прекрасным теннисистом, чью блестящую карьеру оборвала война, и что Элис хотя и осталась незамужней, но могла бы выйти замуж, будь судьба к ней милостивей. Кольцо, кроме того, умеряло стыд, который обжигал ее, подобно лесному пожару, всякий раз, когда ее мать и миссис Бенсон благочестиво сетовали на послевоенное падение нравственности. И постепенно рядом с легендой о Бессмертной Любви выросла легенда о Вечной Верности, и с их помощью миссис Белфорд сумела оставить дочь при себе, чтобы было кому ухаживать за ней «на склоне лет», как она выражалась.

О, она вовсе не эгоистка, объясняла она. И рада, что дети остались с ней – не из-за себя, а из-за них. Она убедилась – после постигших их несчастий, – что нигде им не будет так хорошо, так безопасно, как в ее доме, под защитой ее любви.

По мере того как она все больше и больше времени начала проводить в постели, ее спальня превращалась в тронный зал. Каждое новое свидетельство ее беспомощности еще туже затягивало ту шелковую сеть, которой она опутала своих детей.

Днем Элис черпала поддержку в своей роли образцовой дочери, но стоило ей лечь, стоило расслабить уставшее тело, как приятное сознание необходимости ее служения исчезало и сменялось непрошеной мыслью о том, что все это совершенно не нужно. Если бы они наняли сиделку, она могла бы хоть какую-то часть времени посвящать себе самой. Тут ей становилось стыдно от этой мысли, она зарывалась лицом в подушку и начинала тихонько плакать. Не только из-за усталости или из-за того, чего она была лишена, но из-за всей своей напрасно погубленной жизни. Возвращалось прошлое. Память зажигала огонь в крови, и ей казалось, что она опять с Реджем в летнем домике в Лиллипилли. Забытые ощущения пронизывали ее нервы. Ей казалось, что губы у нее распухают, становятся горячими, грудь щемило от нестерпимых воспоминаний, и она разражалась рыданиями, убеждая себя, что горюет об утраченном возлюбленном, хотя на самом деле оплакивала свою напрасно проходящую жизнь.