Джеймс Риз - Книга духов Страница 26

– Куры, они все сказали, угу.

Я опустила глаза на чашку с голубыми яйцами. Притронулась к одному, ощутила тепло, источаемое гладкой скорлупой. Да, я проголодалась, но не была уверена, что смогу есть.

Мама Венера поднялась с места, приблизилась ко мне. При виде того, как тяжело и трудно ей это далось, на глазах у меня выступили слезы. От мягкого нажима ее рук на мои плечи я еще вчера постаралась бы уклониться, но теперь это прикосновение утешало. Сглотнув слезы, я спросила:

– Я уеду одна?

– Нет, – ответила она.

Тут Мама Венера вынула из чашки яйцо и принялась его тихонько катать по столешнице, надавливая исшрамленной ладонью. Скорлупа потрескалась. Мама Венера протянула мне яйцо – очистить. Занявшись этим, я задала еще один вопрос:

– А я… а я уеду с Селией?

– Да, с ней.

Пораженная, я едва чувствовала подступающие слезы, едва слышала колотившееся сердце.

Разрезала первое яйцо. Желток был самым обычным, цвета солнца, замечательно вкусный. Съела и второе яйцо. А третье, очистив, предложила Маме Венере. Кивая, она понесла его за колыхнувшуюся вуаль.

15

Церковь Поминовения

Розали вернулась с серебряным подносом, давно нуждавшимся в чистке. На нем лежали ломоть хлеба, глубокая ложка и чашка с дымившимся бульоном. Из Дункан-Лоджа она принесла клин сыра чеддер, «восхитительно выдержанный», – щедрый дар от родственников Макензи на севере. Я наелась досыта. Некондиционные по цвету яйца немного меня насторожили, но проскочили в желудок и они.

За едой, помня о наложенном на разговор запрете в присутствии Розали, я наблюдала за тем, как Мама Венера собирает яичные скорлупки. Она зажала в ладони известковые осколки и крупицы, а я думала, будет ли она по ним гадать так же, как гадала по костям и кругам с зернами? Я не без жалости вспомнила и об удушенной черной курице, которую только что постигла еще более жестокая судьба. Несомненно, это она варилась в бурлящем кипятке в котле (не скажу, чане) – кости и мясо отдельно; мясо предназначалось для фрикасе, а кости – для бочонка с жуками в подвале.

– Ты воздашь Господу должное сегодня, как тебе велит добрая миссис Макензи? – спросила Мама Венера у Розали.

– Да, Мама. Я, когда проснулась, встала на колени помолиться. За Геркулину, – не оборачиваясь ко мне, добавила она шепотом.

– У тебя большое сердце, детка.

– И я снова буду молиться, когда встречу мисс Джейн на службе.

– Сделай милость, – сказала Мама Венера. – Думаю, вреда от этого никому не будет.

Молчание нарушили только новые распоряжения, обращенные к Розали.

– Послушай-ка, Ро, – донеслось из-под вуали.

Розали напряглась, вся внимание. Глаза чуть не вылезли из орбит.

– Сегодня нам нужно продать арфу, вон ту, которая там. – Обрубком пальца Мама Венера показала на стену соседней музыкальной комнаты. Розали, проследив за пальцем, впилась взглядом в стену. – Тот человек, что торгует всякими штуками вроде пианино, на Кэри-стрит, как его звать?

– Это мистер Уикем? Не он ли купил у нас пианино – и не так давно? Ну да, конечно он! Я хорошо помню – было это позапрошлой зимой… мы еще попросили прийти Эдди, и он пришел, а с ним еще трое, трое мужчин – они вчетвером пианино и выволокли. – Повернувшись ко мне, Розали продолжала: – Им пришлось вытаскивать его через окно в гостиной. Пианино через окно? Ты, Геркулина, о таком хоть раз слыхивала? Причем ночью, именно ночью. Помнишь, Мама, как ты настояла, чтобы…

– Детка, – перебила ее Мама Венера, – разыщи тех самых грузчиков, что тогда выносили пианино. И скажи им, что теперь очередь за арфой и пусть поторопятся. Деньги наличными. Торговаться и препираться не собираюсь. И я знаю настоящую цену, слышишь?

– Да, Мама.

– И чтоб нынче же вечером или никогда. Как только часы пробьют шесть. Скажи им, что парадная дверь будет не заперта. Пусть войдут, положат деньги на стол, – она похлопала по столешнице, – и унесут арфу, поняла? Проще пареной репы.

– Да, Мама.

Розали стояла у двери, напрягшись, будто стрела, возложенная на тетиву.

– Постой, детка, – проговорила Мама Венера, – и выслушай. Подготовь все как надо, когда будешь на месте, для Уикема и для того, что будет после. Приходи и уходи, когда хочешь, но будь здесь и проследи за Уикемом и его олухами, чтоб ни иголки из дома не пропало. Будь здесь, когда часы пробьют восемь, слышишь?

Розали дернула за свои косички:

– Можно мне солгать, Мама?

– Один раз, детка, можно.

Девчушка закивала так усердно, что кончики ее косичек запрыгали. Стиснутые руки она прижала к сердцу.

– И Эдгар твой, Ро, тоже придет.

Розали вытаращила глаза. Рот у нее округлился, но все же она умудрилась промямлить:

– Но как же? Неужели вы?.. Эдди ведь никогда…

– Не волнуйся, – успокоила ее Мама Венера, – только ни слова самому мальчонке, поняла? А теперь иди и будь умницей.

– Да, Мама.

И Розали умчалась со всех ног.

Я напрасно ждала перезвона, за колокольчики на этот раз она не дернула. Слышно было только, как хлопнула дверь-ширма.

Я уяснила себе две вещи, а именно: Элайза Арнолд вновь явится в восемь, как и накануне, а Эдгар По носа не кажет в дом Ван Эйна, разве что… разве что не получит некоего сверхъестественного приказа. И мне ничего не оставалось, как только повторить вопрос Розали:

– Да, но неужели вы?..

– И ты не волнуйся, – услышала я в ответ. Тон был добродушный, совсем не сварливый. Мама даже рассмеялась и добавила: – Мальчонка строптивый, но все еще свою мамочку слушается, угу.

Было воскресенье, и ричмондские колокола, созывая прихожан, звонили sans cesse[45] каждую четверть часа. Потому я точно знала, что не прошло и часа, как я умылась, переоделась и покинула дом Ван Эйна через черный ход.

Я намеревалась направиться в церковь, следуя многолетней привычке, однако пойти туда мне велела и Мама Венера. Я начала было задавать вопросы: почему мне надо на юг? О чем еще «сказали» куры? И так далее. Но авгуресса отрубила:

– Церковь Поминовения. Тебя там ожидает урок.

Итак, я снова вернулась к церкви Поминовения, зная о пожаре, зная, что церковь воздвигнута на погребальном костре. Теперь, когда мне стала известна вся предыстория этого места, даже архитектура здания уже не казалась столь непривлекательной.

Я уяснила также, что Мама Венера замыслила какой-то план. Правда, утром за завтраком она ни словом о нем не обмолвилась. Была она в сговоре с Элайзой Арнолд или нет? Думаю, да; но твердо я знала только одно: я должна сторониться рыночной площади – и Селии в особенности.

Теперь я понимаю, что успех замысла определялся тем, чтобы никто из жителей Ричмонда никак не связывал меня с Селией. И потому мне нельзя было поспешить к ее убогому узилищу, как мне сильно желалось после того, как я узнала ее историю… О, но если я ее знала, это вовсе не значило, что знала об этом она.

Enfin[46], я подчинилась Маме, обогнула рынок стороной и устремилась к церкви Поминовения.

На Академи-сквер я увидела, что улица перегорожена цепями. Ту же картину я наблюдала и у другого молитвенного дома; стоя у цепей, я поняла их назначение – оберегать прихожан от повозок и экипажей, а вернее – от лошадиных копыт. Гуманно, ничего не скажешь; с такой мыслью я перешагнула через цепь и вошла в церковь через малоприметную боковую дверь. Служба уже началась. По главной лестнице подниматься не стала, а только глянула на воздвигнутый там каменный монумент. Кое-какие из высеченных на нем имен были мне знакомы.

Взявшись за медную дверную ручку, блестевшую от бессчетных касаний, я представила, как с боковых лестниц – вот здесь, где я сейчас стояла, – падали мертвецы. На миг мне показалось, что к сердцу… что-то подкатило. Нет, ясно встало перед глазами. Слепящая вспышка… но скоро мое зрение приноровилось к царившему внутри церкви полумраку.

Никто на меня не обернулся, никто, по-видимому, не счел мое появление нарушением порядка.

Прихожане сидели на скамьях с боковинами. Балкон наверху также был занят. Мне припомнилась галерка – высоко под потолком, где когда-то сидели Мейсон, Фанни и Плезантс. Второй ярус театральных лож находился, должно быть, на уровне теперешнего балкона. Очевидно, под ним располагалась ложа Старков на первом ярусе – совсем близко от нынешнего алтаря.

Алтарь. Вид его был для меня непривычен. С высокой кафедры пуританской конструкции пожилой человек обращался к слушателям с проповедью.

Его манера поведения совершенно меня не устраивала. (Должна признаться, я стала отдавать предпочтение пустым храмам.) При всей явной бездарности проповедника – плоской речи и примитивной риторике – я постепенно начала осознавать, что его проповедь воздействует на меня… физически. Короче, стоило мне только вступить в переполненную народом церковь Поминовения, как мной овладела дурнота. И даже хуже того – мне пришлось в конце концов крадучись пробраться вдоль изогнутых стен церкви к самому главному входу и с извинениями опуститься на отгороженную скамью, чтобы успокоиться.