Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы Страница 26

Прислуга постучала в дверь, и Риссо увидел конверт, прикрепленный к пластинкам жалюзи. Он почувствовал, как в полумраке душной комнаты из конверта сочится заключенное внутри его зло, как мерцает внутри угроза. Не вставая с кровати, Риссо смотрел на конверт — так смотрят на насекомое, на ядовитое животное, которое притаилось в засаде и подстерегает твою оплошность, чтобы наброситься в следующую же секунду.

На третьей фотографии белизна женского тела разгоняла тени плохо освещенной комнаты. Грасия была снята одна — упругое, крепко сбитое тело, голова до боли закинута назад, к объективу, плечи полуприкрыты распущенными темными волосами. Не узнать ее было невозможно, словно ее снимали в обычной фотостудии, где она изобразила перед объективом самую нежную, самую многозначительную и самую двусмысленную из своих улыбок.

Риссо испытывал теперь только неизбывную жалость к ней, к себе, ко всем, кто любил в этом мире, к их сбывшимся и несбывшимся надеждам; жалость, потому что любовь проста до бессмысленности, а люди так усложняют эту бессмыслицу.

Он разорвал и эту фотографию и понял, что не сможет жить, если ему придется взглянуть еще хотя бы на одну. Но в том магическом измерении, где Грасия и Риссо начали общаться и вели свой молчаливый диалог, женщина должна была знать, что он станет рвать фотографии, как только получит их, и что с каждым разом они будут вызывать у него все меньше любопытства и угрызений совести.

В этом магическом измерении наспех выбранные мужчины — и грубые, и робкие — были всего лишь некоторой помехой: из-за них ритуальное действо неизбежно оттягивалось, приходилось выбирать на улице, в ресторане или кафе самого доверчивого, самого неопытного, кому можно было бы отдаться, не вызывая у него подозрений; кто чувствовал бы смешное тщеславие перед аппаратом с автоспуском, наименее отталкивающего из всех, кто способен был поверить заученному доводу разъездного торговца:

— У меня никогда не было такого мужчины. Ты совсем особенный, ни на кого не похож. С этими вечными гастролями я никогда не знаю, где окажусь завтра и увидимся ли мы. Пусть у меня хоть фотография останется: когда тебя не будет рядом и мне станет тоскливо, я смогу на нее посмотреть.

Обычно уговорить мужчину не стоило особого труда, после чего, думая о Риссо или отложив мысли до завтра, она делала то, что сама вменила себе в обязанность: располагала освещение, подготавливала фотоаппарат и возбуждала мужчину. Думая о Риссо, она снова и снова вспоминала то давнее событие, мысленно упрекала Риссо, который, вместо того чтобы попросту поколотить, с умной улыбкой на лице прогнал ее от себя навсегда. Прогнал, никак не оскорбив, хотя оскорбление смутно угадывалось во всем его поведении, а слова, сказанные им при этом, ставили ее в один ряд со всеми другими женщинами. Он расстался с ней, так и не поняв, показав, что, несмотря на все произнесенные слова и все их ночи, он никогда ее не понимал.

Вспотев, без особого воодушевления, занималась Грасия любовью в душном и грязном гостиничном номере, соизмеряя расстояние между собой и фотоаппаратом, помня об освещении, следя за позой и движениями мужчины; любая ложь, любая уловка годились, чтобы заставить очередного партнера обратить к ней циничное и недоверчивое лицо. Она заставляла себя улыбаться, старалась быть соблазнительной, ласково щекотала мужчину, как щекочут грудных детей, думая при этом только о том, сколько прошло секунд, и прикидывая, с какой остротой эта фотография напомнит Риссо об их любви.

Но поскольку этого она не знала, поскольку ей было даже неизвестно, доходят ли до Риссо отправляемые ею фотографии, Грасия стала делать их все более и более откровенными — и тогда они перестали иметь отношение к ним, к Риссо и Грасии.

Более того, она допустила и сделала так, чтобы заострившиеся от страсти, искаженные извечным стремлением к обладанию мужские лица смотрели прямо в объектив с жесткой вымученной улыбкой, со стыдливой наглостью. Подумав, она решила, что обязательно должна позволить и себе проскользнуть на фотографию, и тогда ее маленький нос и большие безмятежные глаза выплыли из существующего за пределами снимка небытия, слились с грязью жизни, стали частью фотографического отражения этой жизни, отражения неверного и неумелого, частью тех пародий на любовь, которые она поклялась регулярно посылать в Санта-Марию. Но главной ошибкой женщины было то, что она стала менять адреса на конвертах.

Через полгода после свадьбы им впервые пришлось расстаться; разлука оказалась и желанной, и слишком томительной. «Эль сотано», ставший муниципальным театром Санта-Марии, отправился на гастроли по побережью и доехал до Эль-Росарио. Там Грасия вовлеклась в старую захватывающую игру, когда, будучи окружена актерами-мужчинами, она начала воспринимать происходившее на сцене всерьез. Публика чаще всего встречала их восторженно, подолгу хлопала, но иногда оставалась равнодушной. К приезду труппы исправно печатались программки, потом появлялись рецензии, люди включались в игру и допоздна обсуждали увиденное и услышанное, во что обошлись билеты, с вымученным воодушевлением говоря об игре актеров, декорациях, монологах и поворотах сюжета.

Эта завораживающе-грустная игра начиналась со слов ее героини. Подходя к окну, за которым открывался вид на фьорд, Грасия произносила их шепотом, долетавшим до последних рядов: «Как знать… Ведь и я живу прошлым, о котором никому не ведомо». Пьесу хорошо приняли в Эль-Росарио, зал всегда откликался на реплики героини, игра захватывала, и уже невозможно было отвлечься и смотреть на происходящее на сцене со стороны.

Первая разлука длилась пятьдесят два дня, и все это время Риссо старался жить точно так же, как они жили с Грасией Сесар в течение шести месяцев их брака. В то же самое время отправлялся он в кафе или ресторан, куда они ходили вдвоем, встречался с теми же друзьями, так же — только молча и в одиночестве — прогуливался по набережной, пешком возвращался домой, до боли, до помрачения рассудка предвкушая их встречу: сильно приукрашенные воспоминания и несбыточные желания рождали в его сознании и на губах не дававшие покоя образы.

Так же — через продуваемую промозглыми и ледяными ветрами темень, по зыбкой грани, отделявшей зиму от весны, — проходил он десять-двенадцать кварталов, но в одиночестве и медленнее, чем проделывали они этот путь вдвоем. Дорогой он ощущал всю свою обездоленность и бесприютность и понимал, что их безумие не лишено величия, поскольку у него нет будущего и оно никуда не ведет.

Она же поверила, что точнее всего их любовь выражали слова, которые с легким недоумением и растерянностью шептал, лежа на кровати, Риссо:

— Что бы ни случилось, мы всегда будем счастливы и всегда будем любить друг друга.

Слова эти выражали не просто отношение к их любви или веру в будущее — они были им посланы, внушены, подтверждали очевидную истину. И ни один их поступок, ни одна мысль не могли смягчить это безумие — любовь, от которой невозможно было уйти и с которой ничего нельзя было поделать. Можно было использовать все имеющиеся у человека возможности, но каждая только неминуемо подпитывала их чувство.

Грасия поверила, что вне их мира, за пределами их комнаты, простиралась лишенная смысла пустыня, где обитали существа, которые не стоили внимания, и что все случавшееся вне их мира — ничтожно.

Поэтому Грасия думала только о Риссо и об их любви, когда незнакомый мужчина начал поджидать ее после спектакля у выхода из театра, когда он пригласил и привел ее к себе и когда она сама начала снимать с себя одежду.

Шла последняя неделя их гастролей в Эль-Росарио, и она решила, что нет смысла писать Риссо об этом, потому что происшедшее было каким-то образом связано с ними и в то же время не имело к ним никакого отношения; потому что она вела себя как любопытный и грациозный зверек, испытывая смутную жалость к этому мужчине и смутное презрение к убогости того, что могло добавить к их любви с Риссо это происшествие. И вернувшись в Санта-Марию, Грасия решила подождать до вечера среды, потому что по четвергам Риссо не ходил в редакцию; подождать той ночи, когда время для них не существовало, до рассвета, как две капли воды похожего на двадцать пять других рассветов в четверг, что они прожили вместе.

Еще одетая, она начала рассказывать, испытывая гордость и нежность, словно просто придумала новую ласку. Сидя у стола без пиджака, Риссо прикрыл глаза и улыбнулся. Потом он заставил ее раздеться и рассказать все сначала. Она повторила, стоя босиком на ковре, крутясь на одном месте, поворачиваясь к нему то боком, то спиной и чуть покачиваясь, чтобы удержать равновесие, когда переступала с ноги на ногу. Грасия то видела худощавое, вспотевшее лицо Риссо, который сидел, навалившись отяжелевшим телом на стол и прикрыв плечом стакан с вином, то ей только казалось, будто она видит, потому что на самом деле женщина отвлекалась, стараясь передать все как можно точнее, радуясь возможности заново пережить ту пронзительную любовь к Риссо, какую она испытала в Эль-Росарио рядом с мужчиной, лица которого не запомнила, — рядом с пустотой, рядом с Риссо.