Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти Страница 26

-- Ну, папа, что ты там видишь? Ничего? -- склонив голову набок, так лукаво, по-взрослому и по-детски глянула.

В женском календаре под картинкой "Строители", где коричневый гориллоид-рабочий толкает белую глыбу, поддетую краном, чернилами шли цепочками Тамарины записи -- как дымы косые от чисел июля. Куда дул он, тот ветер? Под картинкой же блошиными буковками тиснута статеечка кандидата педагогических наук Н. Воробьева "О народной педагогике". "Так же как наряду с научной медициной существует народная медицина, так во все времена культурного развития человечества наряду с официальной академической педагогикой существовала и существует народная педагогика". Вы и сами, товарищ ученый, наверно, не ведаете, до чего же правы: в этой жизни все -наряду. Клади в этот короб все подряд и не промахнешься. Ну, и наши записи с вашими мыслями тоже туда же. "Грамоте учиться -- всегда пригодится" ("Щека болит , -- писала Тамара, -- плохо слышит левое ухо"). "Ученье -- человеку ожерелье" (чтобы удавиться: "Плохо спит, плакала ночью, небо опухшее"). "Ученье лучше богатства". Да, когда нет богатства. А почему бы вам, товарищ Воробьев, не привести архиновую народную поговорочку: "Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным"? Потому что нет у нас бедных? Даже слово такое вытравлено. "Ученье в счастье украшает, а в несчастье утешает". Это вы сами придумали? Не посоветовавшись с Эразмом Роттердамским? "Отсюда пословица: "Ученье образует ум, а воспитание нравы"". Это народ так по-херасковски выражается? "Ключом к знаниям народ полагает язык, который служит мощным орудием познания". Эх, взять бы этот ключ (а еще лучше орудие) да ка-ак треснуть по твоему кандидатскому мусоропроводу! Недаром же народ, современный, так и говорит: "Жизнь бьет ключом, и все по голове".

В выходной день мы в последний раз увидели, какая была у нас девочка. Два Сергея, большой да маленький, пололи картошку. Ты пошла к ним. И увидел: посмеиваясь, перебрасывали друг другу твой красный берет. "Ну, отдай... Сере-ожка..." - так мило, так женственно. "Достань... Ну? Вот..." -- высоко поднимал старший, стройный, красивый. А я думал: ветер, надует. Но стоял, глядел, как порывами шевелит каштанные волосы. "Сережа, я папе скажу". -"Говори..." -- ласково.

Надо бы крикнуть им, да не мог: так светилась, растерянно радостно, женственно. Хоть эти уважили, не прошли мимо. Ведь на днях подошла ко мне: "Папа, почему Оля не хочет со мной играть? Говорит, что у меня изо рта пахнет. Папа, это правда?" - "Нет", -- сказал, а была правда. Появился какой-то запах.

"1963, 3 октября. Лерка получила массу впечатлений и сильно развилась, -- заносила в дневник Тамара, -- именно благодаря тому, что там жило много народу, дачников, все со своими делами, разговорами".

Я тогда работал сторожем в цехе литографии и разок, другой приносил бракованные картинки. "Папа, у вас есть на работе художник?" -- "Есть". -"А он иногда уходит?" -- "Да". -- "Папа, а у вас есть на работе дверь?.."

Двадцать первого июля выпало воскресенье. А для нас, отпускных, все дни праздничные. Ночь тяжелая -- беспокоилась, плакала, трудно дышала. Глаз все так же туманно мерцал. Утром потянулась Тамара, включила печурку, чтоб теплее вставать, оделась, вышла в сени. Ты лежала тихо. Не спала, ничего не просила. Уже булькало что-то там, за дверью, на плитке. И за окнами слышалось: "Леша, не ходи туда к ним, Леша! -- это к нам. -- Ваня, почему ты не следишь, что он после завтрака бегает?" Я глядел на тугоумного Ваню: ен очки сседлал с хрящеватого носа, из газетного разворота носяру ту выпростал, поглядел удивленно. Сперва туда, где на табуретках сидели разведенная Лешина мама с молодым своим другом, а потом туда, к внуку покорно оборотился. Встал, пошел, терпеливо, по-козлиному приговаривая: "Леша, Ле-ша, пойдем рыбку ловить". -- "А как овить? а как овить?.."

А какая ты была в его зрелые годы? "1963. -- Папа, ты скоро выйдешь гулять? -- Да, только пол подмету и поем . -- О, это много делов! Папа, купи мне гошок игушечный. -- Их не делают. -- Как не делают -- ведь Катя хочет покакать! И бъитвы игушечные не делают? И газеты? И выключатели? -- Ешь скорей! - Папа, у меня же живот наелся. -- Ешь. - А у меня там есть место в животике, ты не знаешь? Папа,

ты чего мне моковный сок не тъешь? -- Потому что ты его не пьешь, вот я и обиделся: папе тяжело тереть. - А я буду тебе помогать. -- Как? --Я буду стоять и смотъеть.

Часто сочиняет: "Совсем ослик к мальчику пъеклонился. Однажды ослик ко мне подошел и меня нюхал. Тоже мне еще! А я его гладила".

Вот так, Лешенька, было. Внесла Тамара из сеней тарелки, достала хлеб, посмотрела на тебя, проглотила вздох -- на первое блюдо, и ушла за чайником.

-- Папа... -- негромко, спокойно раздалось. Обернулся: такая ты тихая, бледная, грустная. Все утро. -- Папа, посмотри, что у меня такое...-- (И упало оно, мое сердце, под ноги. По нему подошел к тебе, заметил то, что уже видел, да не хотел видеть -- смуглым пальцем щупала кос, щеку). -- Вот... -мизинцем осторожно потыкала в ноздрю, левую.

Неужели?! -- раскаленно сверкнуло весеннее. То, что Лина мне привезла из Москвы: "Они мне сказали: еще бы немного, и это вылезло бы из носа". Присел у кроватки, пальцем тронул, наткнулся. На сосульку. Твердую, мокрую. Красным сосочком выглядывает.

-- Папа, что это? Шишка, да? -- И вошедшей Тамаре: -- Мама, это шишка? -- все толкала ее, трогала пальцем.

-- Да... -- разогнулась Тамара. И вышла за мной: -- Надо уезжать. Ты возьмешь вещи... в чемодане. А мы потом приедем. И сразу же туда позвони.

- Сегодня воскресенье, завтра. Пойду к хозяину, скажу.

Да вот и сам он навстречу: "Здорово, Саша. Покурим? А ты чего хмурый? Шли бы погулять, вон люди..." -- "Послушай, Коля, мы уезжаем. Совсем. Дочка у нас заболела. Наверно, в больницу придется. За нами еще восемьдесят пять рублей. И за клубнику два" -- "Да брось ты..." -- "Не брось... Вещи я пока оставляю. Денег у меня сейчас нет. Может, удастся холодильник продать, тогда отдам. И так тоже. Приеду, повешу объявление, а ты, если придут, покажешь его. Он почти новый". - "М-да... -- пробасил сочувственно. -- Вон как вышло"

Чемодан уже вспрыгнул на табуретку в сенях, жадно раззявил свою бегемотью пасть. У него тоже судьба. Желтый, фибровый, он пришел к нам еще до тебя. Он и после, что тоже не диво, жизнь оседлую вел, антресольную, по командировкам не шастал. А на дачи брали. Сперва желтомордому, импортному, срамно ему было средь обшарпанных сотоварищей, потом ничего, от такой жизни сам пооблез, поржавели и зубы никелированные. Вещи тоже, как люди: одних мы переживаем, другие нас. В сенях быстро перешушукались: "Не говорить, что едем?" -- "Пока нет". -- "Ты вымой там все, приготовь". -- "Хорошо, давай мне все, чтобы вам налегке. Может, и Лерочку нести придется". -- "Мама..." -- "Иду-у!.." -- бодро. "Мама...-- одетая, ты лежала, облокотясь на нашем матрасе.-- Мы что, уезжаем?" -- "Лерочка, надо", -- выложил я. "В больницу? -- горько выгнулись губы. -- Не хочу-у... -- головой замотала, забилась бессильно, -- не хочу, ма-мочка... папочка, не хочу уезжать с дачи", -- и текли на подушку слезы, прожигали ее. Кулачком колотила по подушке отчаянно.

"23 авг.63 г.Разговаривают соседи: -- Вы когда уезжаете с дачи, 31- го? А Лерка гордо: -- А мы тридцать седьмого!" . .

Равнодушно, молча встречала квартира. Лишь в десятом часу задребезжал телефон: "Саша... -- почему-то из дальнего далека долетало, -- мы на Финляндском. Выходи к метро. Лерочка очень устала. Может, нести придется".

Вышли. Села ты на скамейку, сгорбясь, локти в колени. Бледно-синяя, с темными, как осенние тучи, подглазьями. И сейчас, всякий раз проходя мимо этой пустынной скамейки -- снег ли там или капли сочатся слезами, пыль сухая лежит на сухом, шелушится нестерто, -- я глаза твои вижу, такие печальные, обведенные черно. И такую усталость, недетскую муку. "Лерочка, папа тебя на руках понесет". -- "Не хочу!" -- "Да я на закорках. И никто ничего не подумает -- (нечто вроде далекой улыбки прошло: бывало, любила так на мне ездить).-- Подсажу на спину, а ты знай погоняй: но!.. Добежим, не заметишь".

Тихо в доме, никто не звонит, видно, за лето телефон наш мохом порос, приржавел в чужой памяти.

-- Папа, вы меня сегодня... -- губы привычно горько сыграли, -- не будете от... отправлять в больницу? А завтра?.. А вы со мной будете? Рыжка, наверно, выросла. -- Нет, Лерочка, она уж, наверное, старая. -- Старая Чернулька! -- сердито отрезала. -- А Рыжечка молодая. Мне дяденька говорил.

Пошел день, разрешили ложиться нам вечером. И настала минута -сказать. Плакала, но тихонько, сил не было. "В педиатрический? Мама, а девочки там знакомые будут? -- сидела, по-старушечьи сгорбясь. Тамара осторожно натягивала чулки и рукой проводила по голени затаенно ласково. Обернулась ко мне -- взгляд горящий, рыдающий, опустила голову, нахлобучила темные волосы. Чтобы ты не увидела. "Мама, а какие девочки? Таня будет? Света? -- Не дождавшись, сама же отрешенно ответила: -- Света поправилась... все поправились...--- помолчала. -- Мама, а Андрюша, правда, не умер? Правда, что его увезли?" -- "Увезли... правда", -- сказал я. И ведь правда: в гробу.