Александр Кабаков - День рождения женщины средних лет Страница 26

Как водой писала. Бывал я у нее и в мастерской. Грамотный такой импрессионизм. А он и тогда никому на хер был не нужен. Властям это – авангард, а для приличных людей – старье... Времена ж были! Не верится, что не приснилось...

Ага. О чем это я начал? Ты наливай, наливай, не обращай внимания. Пузырь-то большой, вечер длинный, от тиви ихнего я блюю... Ох, Господи!.. Хорошо. Нет, я уже есть не хочу. У тебя какие? А «Лаки» нет? Люблю их. Вроде «Дымка» нашего, но получше... А главное, страшна она была – ужас! Толстенная, нескладная, волосы жидкие, и одевалась – кошмар! В такие же свитера протертые. Латинский квартал довоенный. Как он, стиляга, это терпел? Черт его знает...

Хорошо хоть, что не съехались они с Колькой. У нее своя квартира была, где-то на Метростроевской, большая, отдельная, шикарная. Да еще мастерская рядом в подвале. Батя у нее был, ни мало ни много, академик живописи, всё суворовских чудо-богатырей писал, баталии метров шесть на три... Помер в сорок девятом, но оставил, конечно, порядочно, так что она, и не продавая свою херню, не бедствовала. И дача была, и «победа», хоть и развалюха, а машина. Так что Колька с нею даже ожил. Пожрать всегда было, да и выпить тоже.

А выпить, я вам скажу, он очень и очень любил. На чем мы с ним тогда именно и сошлись. Он ни с кем особенно не дружил, да и не знал его почти никто. Так, фамилию вроде слышали, вроде приличный художник, профессионал, и парень неплохой... А что он там делает, никто конкретно не интересовался. Раз фирма не покупает – значит, чего-то не то...

А я, мужики, хоть и не художник, мои картины вон в футлярах лежат, но в живописи уже разбирался. С художниками всю жизнь дружить – поднатаскаешься. Вы думаете, лабух – и всё? Неет... Вот завтра у евреев здешних свадьбу буду играть... И плевать...

В общем, я один знал, мужики, что художникто он настоящий, классный. Он всё мелочь тогда писал, фрагментики, а было уже видно... Зайдем на Смоленке в гастроном, возьмем «столицы» бутылочку, сырку хорошего швейцарского, хлеба рижского свеженького... И к ней, домой или в подвал. А у него в руке мешок из старой занавески, плоский, на веревках. Значит, сейчас новое будет показывать, чего там у себя на Маросейке наваял. Он почему-то любил показывать у нее, там у нее и хранил... Придем, кирнем хорошо – и ставит он работу. И мы с нею вдвоем сразу забалдеваем... Особенно помню крышу его одну. Жестяная такая крыша в самом низу холста, а над нею небо московское, сиреневое, и в небе зелено так, едва заметишь, проступает что-то. Страшное. А что – не поймешь.

Я уж потом понял, что это всё были этюды. А тогда просто удивлялся: с такой он точки писал, куда, конечно, никак залезть не мог, таких ни чердаков, ни окон не бывает. Значит, выдумывал всё! Но как... Ох, ребята, вы б видели как... Ох...

А она сдержанно одобряла, хотя, я видел, ведь тоже кайф ловит. Но сразу же с разбором лезла, ясно? Мол, тут то, тут се, тут такое влияние, тут такое... А он слушал и хоть и спорил страшно, но в конце концов соглашался всегда. И холст – мордой к стене...

Вот такие дела.

Потом как-то разошлись мы с ним. Я тогда уж в отказе был. Стали зарубежные товарищи поддерживать меня со страшной силой, из оркестра-то меня уже выхиляли. Днем дома сидел, занимался – я тогда-то как раз дудку не бросал и как музыкант вырос сильно, а вечером тормозит «фольксваген» какой-нибудь под окнами, и через десять минут я или просто капусту считаю, или магнитофончик прикидываю, кому толкнуть, или шубейку дубленую... Жил, словом. Ну и с ОВИРом воевал. Сами знаете...

К Кольке вовсе ходить перестал. Во-первых, не знал, не боится ли он с отказником общаться. Многие не хотели... Я так считал: если не боится, сам придет. Но он не приходил... Во-вторых, кто-то из ребят сказал, что стали они вместе со своей чучелой по-черному уже пить. А я как раз тогда завязал, некогда было, при деле: в приемную ходил, в общем, занят был, а когда занят, не киряется. В-третьих, вообще не до него мне было: уезжать он не собирался, всё мазал что-то и мазал, и интересы наши расходились и расходились...

Давай, давай! Слушай, а ведь мы этот баллонто почти усидели?! Не хватит, мужики...

Встретились мы со Смирновым этим после лет полутора как-то случайно. У общих знакомых, на каком-то дне рождения, что ли. Смотрю – ой-е-ей, лопнутый рот, что же это с Колькой стало?! Старый стал, башка плешивая, волосы – все ж таки по моде длинные, стилягу не переделаешь, – бахромой висят, борода клоками, да и серая... Скирялся мужик. Глаза провалились, морщины... Но это ладно. Тут другое: явилась с ним не халда его толстожопая, а, я вам скажу, некто! Красавицей, конечно, не назовешь, мне такие даже вообще не нравятся. Фигура никакая, ни плохая, ни хорошая, только что не толстая, рожица тоже – назавтра не узнаешь... Но глаза я заметил! Я думаю, их все заметили. Я, мужики, хоть и не художник, но цвет хорошо вижу и чувствую хорошо. Серьезно. Так вот: я таких глаз синих, чистый кобальт, вообще не видал. Ни до, ни после. И светятся, понял? Настоящий такой свет идет... Я сразу знаешь чего вспомнил? Прожектора, которыми раньше во время салютов римские цифры в небе писали. Даты. Столбы синего света. Точно такие глаза.

Больше о ней я и вспомнить ничего не могу.

Колька мне обрадовался страшно.

– Что ж ты, зараза, – говорит, – пропал? Если уже одной ногой там, на воле, так и кирнуть с другом не хочешь?

– На какой там воле, – отвечаю. – Мне как бы на северо-восток, в Потьму куда-нибудь не уехать вместо юго-запада. Анекдот знаешь?.. «Граждане, выезжающие в Израиль! Поезд на Воркуту отправляется...» Компрометировать не хочу.

– Какой, к херам собачьим, компрометировать! – кричит. А сам уже поддал и тут же сломался. Глаза разъехались, орет на всю комнату. Ну я повел его на кухню покурить, потрепаться. Водички холодной попили...

– Какой там компрометировать, – говорит он. – Плевал я на них! Я, милый ты мой, картину заканчиваю – это раз. И когда я эту картину закончу, мне полностью на все положить будет. Для нее через двадцать лет отдельный музей где-нибудь построят. Ты завтра ко мне приходи, на Маросейку, прямо с утра, покажу – сам все поймешь... А кроме того, я теперь вообще ничего не боюсь. Потому что если бы меня, как только картину закончу, кто-нибудь не то что в тюрьму посадил, а просто убил, я бы только спасибо сказал... Лажа мне, старый.

Смотрю, у него уже и слезы текут, и сопли. И, главное, вижу, что это не только от поддатости, а действительно херово парню. Пошел я в комнату – там гуляют себе, кто-то, конечно, к его девке, к фарам ее, клеится, но она сидит себе скромненько, киряет чего-то, покуривает и молча улыбается – ну я взял нам с ним бутылку и на кухню вернулся.

Врезали сразу по полстакана, он даже протрезвел немного.

– Ты видел, с кем я пришел? – спрашивает. – Ну вот. Ты понимаешь, что я ее люблю?

– Понимаю, – говорю. И осторожно так пошутил: – Ты ж без любви не можешь. Ты и лимиту свою, аферистку, любил, и ту, с Метростроевской... Ты их всех любишь. А они – тебя...

Он только глянул на меня жалобно, и я сразу заткнулся.

– Ты ж ее видел, – говорит. – Я от нее отвернуться не могу. Всё время прямо в лицо мне смотрит. Спиной сажусь – не помогает. С ума схожу, понимаешь?.. А с Натальей дело плохо...

Это ту его, халду, Натальей звали. Причем именно Натальей, а не Наташей или Наташкой – она сама так представлялась, и он ее всегда так называл, и за глаза тоже.

– С Натальей плохо, – качает головой, а сам себе еще полстакана наливает. Но я отобрал. – Плохо... Совсем она, бедный человек, спилась, работает с трудом и не хочет работать. Представляешь? Наталья ж раньше пахала больше меня!.. Да и не может она теперь работать. Болеть стала. Почки, еще там всякое... А помнишь, какая была? Тебя могла запросто перепить. Помнишь?

– Ну помню, – говорю. А я уже понял, что дела его действительно плохие. Парень он хороший и бросить эту бабу в такой ситуации действительно не сможет. И скиряются они оба вконец, и помрет он, может, еще раньше нее. И картину свою, про которую опять что-то начал бормотать, не закончит... И с прожектористкой своей не поживет, не порадуется... В общем, действительно лажа чуваку наступила, полный конец. Жалко.

А он все бормочет, совсем уже плохой:

– ...Но я всё же решу эту проблему... У меня есть проблема правого края, но я ее, кажется, решу... Я ее, бля, решу, и всё будет хорошо... Всё будет хорошо...

В общем, засыпает.

Вызвал я тихонько его глазастую любовь из комнаты, свели мы его на улицу, поймал я такси. Повезли его на Маросейку. Он в машине и вовсе вырубился, она тоже сидит молча, его держит, чтобы мордой не приложился, я курю – расстроился чего-то, сам не пойму чего, хотя, в общем-то, ясно, из-за чего: жалко мужика. Дружили всё же...

Так. Лей, лей, что оставлять? Да посмотри в рефрижераторе, там, кажется, еще есть «тюборга» банок десять. Дерьмо, конечно, по сравнению с «Жигулями», а все-таки не на сухую сидеть. Ну, привет...

Привезли мы его. Только в комнату зашли – он давай выступать. Прежде всего поплелся в коридор, на Метростроевскую звонить, – это у него, я помню, всегда было, обязательность. Если прийти не может, всегда позвонит, даже поддатый... Долго они по телефону отношения выясняли. Кто пьянее, да кто умнее, да кто первый пить начал, и кто сильнее виноват... Она трубку бросала, он перезванивал... Еле я его из коридора утащил.