Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 26

— Я все же решил, что посторонние соображения не должны влиять на наше решение. Штаубенфельд (он стал бессознательно подражать моей манере разговора) играет так, что ей позволительно даже быть красивой. Пока еще никому не запрещали выступать на сцене только потому, что у него или у нее классическая фигура. А уж классическую музыку тем более разрешается играть.

Я рассказал ему хасидскую[28] притчу про осла Мессии[29]. Согласно традиции, Мессия должен явиться на белом осле. Дело в том, что если он явится верхом на белом коне, все будут обращать внимание на коня, а не на Мессию.

Розендорф от души рассмеялся: притча под стать поводу.

— Я так много узнаю от вас, — сказал он уже серьезно. — Еще скажут, что я пригласил вас играть в квартете, желая расширить свои познания в иудаизме…

Я перечел то, что написал здесь про Розендорфа, и поразился — если кто-нибудь прочел бы это, то решил бы, что я влюбился в него.

Не стану отрицать, склонность влюбляться в красивых мужчин была у меня всегда. Но извращения никогда меня не влекли.

Квартет для меня второй дом.

Первым был Бен-Шемен.

Комната, что я снимаю, не в счет. Это просто место, где можно держать немногочисленные пожитки. Рано или поздно я уйду отсюда, как ушел из комнаты, где жил прежде. Для меня не составляет труда перенести свой скарб на новое место. Всякий раз это приходится делать по какой-нибудь новой причине. В последний раз причиной были политические разногласия. Хозяин оправдывал захват Абиссинии: Италия ведь приносит в Африку цивилизацию! («Несомненно, есть и экономические интересы, ну так что ж! — прикрикнул он на меня. — В конце концов все пойдет на благо этим неграм, только вчера спустившимся с дерева».) Я не мог прожить под его крышей и лишнего часа. До того я съехал с квартиры по финансовым причинам — хозяева повысили квартплату. Еще раньше переехать пришлось потому, что у хозяев родился ребенок. Мне эти переезды совершенно безразличны. Все равно настоящий дом будет у меня только там, где я найду любящую душу. Покуда я сам по себе, мне сгодится всякое пристанище. Вещи не порабощают меня. Моя маленькая библиотека — кое-то из классики и современной поэзии, несколько философских трудов да еще книги на иврите, которые я читаю ради изучения языка, — для меня только приятное средство расширения кругозора. Кроме книг, у меня ничего нет, не считая скрипки и нот, конечно.

Друзья не «посещают мой приют». Единственные гости — мои ученики, они приходят в те дни, когда не собирается квартет. Преподавание для меня вовсе не необходимое зло, которым занимаешься ради заработка, я вижу в нем призвание, как говорят здесь. Я отдаю ученикам душу — они платят мне сдержанной симпатией. Им трудно подружиться с человеком, который говорит на иврите с иностранным акцентом. Это первое поколение, родившееся в стране, дети эмигрантов, и в них заметны все слабости, присущие такому поколению. Простая, лишенная исторической глубины жизнь, какую они ведут, представляется им естественной. Всякий, кто от них отличается, им чужд. Им кажется, что любой человек, поживший в галуте[30], непременно должен был как-то извратиться. Трудно спорить с молодежью, верящей в свои идеалы, в том числе и мнимые. Да и не нужно. Время сделает свое дело. К тому же война, — а им наверняка придется воевать, — чему-то научит их (я уверен, что война неизбежна, — даже успел приобрести репутацию пророка, предрекающего несчастья. Дай мне Бог ошибиться).

Я люблю своих учеников, даже весьма поверхностных, самой искренней любовью, — может быть, потому, что не могу преподавать, не ощущая глубокой внутренней связи с учеником. Учитель и ученик — тоже звенья в цепи поколений. Меня не огорчает, если ученики не отвечают на мою любовь. Мне хватит и того, что они ценят мои усилия привить им не только основы техники, но и культуру. Не знаю, вырастут ли из них великие скрипачи. Пока рано загадывать. Лучшие все равно пойдут учиться к Розендорфу. Меня это не задевает. Я с удовольствием передам их ему. У меня они получат основы, а Розендорф сделает из них скрипачей.

Я не кривлю душой, когда советую учиться играть и тем ученикам, которые не обладают настоящими способностями. Немного колеблюсь, если родителям трудно платить, но не предлагаю подростку перестать учиться только потому, что он никогда не сможет стать профессиональным скрипачом, что скрипка не будет для него средством заработка. Насколько могу предвидеть, у всех этих юношей и девушек будет довольно тяжелая жизнь (хотя сейчас происходит некоторый спад напряженности между евреями и арабами, но кровь еще прольется). Некоторые из ребят, занимающихся у меня, пойдут в нотрим[31] или проведут несколько лет в отдаленных поселениях, им придется расстаться со скрипкой. Но со временем они помянут меня добром за то, что я довел их до такого уровня, когда они смогут наполнить свою трудную жизнь успокаивающими звуками. Когда-нибудь кто-то из них вытащит скрипку и заиграет на празднике в своем поселке, и эта музыка в захолустье, среди нищеты, будет иметь такую культурную ценность, которую не измеришь совершенством исполнения. Нередко игра культурных, влюбленных в музыку дилетантов не уступает игре профессионалов. Что до меня, я всегда предпочту спотыкание любителей поверхностному блеску профессионалов. Я стараюсь привить своим ученикам любовь к музыке и сознание ответственности, какую они берут на себя, желая приобщить к музыке слушателей. Технические навыки не лишни, но не столь существенны.

Репетиция квартета, кроме всего прочего, также класс, где можно расширить музыкальный кругозор. Не скрою, в этом вопросе я был прилежнее и упорнее своих товарищей. Обсуждение интерпретации для меня — духовное наслаждение. Трудно сказать, что всем членам квартета доставляет удовольствие сам процесс обсуждения. Они обычно ограничиваются короткими практическими замечаниями. Эва фон Штаубенфельд иногда ведет себя просто оскорбительно — прерывает меня на середине фразы, точно требуя от Розендорфа, чтобы он воспользовался своим правом первого среди равных и решил вопреки моему мнению.

Ее утомляют аргументы, которые я привожу для разъяснения своей позиции: широкий культурный фон эпохи, господствовавшая философия, человеческие отношения и характер общества, которые связаны с тем или иным музыкальным стилем. Она слушает мои доводы, сжав губы, с холодными глазами. Будто все это не относится к делу, будто я просто пытаюсь продемонстрировать свои знания. Иногда я начинаю испытывать ее терпение и нарочно затягиваю свои рассуждения, чтобы научить ее вежливости. До тех пор, пока в глазах Розендорфа, внимательно меня слушающего, не появляется страх перед реакцией фройляйн фон Штаубенфельд, которая умеет оскорбить, не произнося ни слова, — эдак поведет плечом, а то станет сосредоточенно разглядывать свои ногти или инструмент.

Мы стараемся учесть все, даже самые мельчайшие детали: длину смычка, место его приложения, количество волосков, касающихся струны, давление пальцев и тому подобные, казалось бы, технические вопросы, придающие звуку окраску, теплоту или резкость — в зависимости от необходимости. Для меня это важный урок в исполнительском искусстве, но одновременно и возможность заглянуть внутрь души ближнего. В том числе и Эвы фон Штаубенфельд. Ее молчаливость и замкнутость не мешают мне четко видеть знаки, которые она невольно оставляет. Иногда меня поражает тонкость ее вкуса. Совсем без участия рассудка она проникает в самую глубь. Несмотря на всю ее враждебность ко мне, я способен ценить и уважать духовное богатство, впитанное ею с детства. Человек обладает истинными духовными ценностями, когда ему нет нужды допрашивать себя по всякому поводу.

Подлинная добродетель — та, что скрыта от глаз.

Наши споры, которые Розендорф предпочитает мирно называть «консультациями», если их записать, могли бы служить прекрасным руководством для исполнения камерной музыки. Уже сегодня я сожалею, что не записал для почина суть разговоров, начавшихся с первой репетиции, сперва нерешительно, потом все горячее. Каждый вел себя согласно своей натуре: кто приводил доводы, кто старался убедить примером, кто просто упрямился и хотел «играть так, как чувствует».

Когда буду немного посвободнее, напишу книгу в помощь участникам квартетов — любителям, играющим на достаточно высоком уровне, и даже профессиональным музыкантам. Пусть меня подозревают в нескромности. Я хорошо понимаю, что история нашего противоборства в вопросах музыкальной интерпретации не может стать упорядоченным руководством. Но ведь если мне не удастся написать книгу, подобную записи Устного учения[32], где обсуждение подчас завершается вничью, то ее незачем писать. Кто лучше меня знает (хотя у меня часто есть очень определенное мнение и я веду долгую борьбу, чтобы убедить товарищей), что здесь нет и никогда не будет непреложного закона: так следует играть скерцо, так надлежит добиваться согласованности — и точка. Одну и ту же пьесу иногда играют так, а иногда иначе, причем не только в разные исторические эпохи (поскольку наши современники иначе воспринимают дотошность классиков, чем воспринимали ее питомцы романтической школы), и не только два разных камерных ансамбля, отличающиеся друг от друга темпераментом, характером и техническими возможностями, но даже тот же самый ансамбль при двух разных исполнениях одной и той же вещи — один раз утром, другой вечером. Я понимаю, что последние мои слова, наглядности ради, доводят дело до абсурда, делают концепцию неприемлемой. Всякий музыкант знает, что хотя каждое исполнение отличается от любого другого из-за побочных) обстоятельств (в хамсин[33] произведение звучит так, а в прохладную погоду иначе, игра при хорошей акустике, подчеркивающей все твои намерения, не, та, что в плохом зале), однако он верит, что при всех условиях должен вкладывать душу, чтобы передать ту трактовку, которую избрал. И пусть моя книга, это еще не снесенное яичко, определит связь между такими отклонениями от столбовой дороги исполнения, основанного на преданности установленным для себя правилам, пусть она позволит нам насладиться всевозможными особенностями настроения — нашего, публики, инструмента, даже духа времени. Кроме того, такая книга обогатит неизвестный ансамбль полезными советами, основанными на поучительном опыте нашего квартета, выступающего перед всякой публикой: перед выходцами из Германии — пылкими и придирчивыми почитателями музыки, которые сидят, склонившись над партитурой, прослушав предварительно запись квартета Буша; перед вежливо внимающими фабричными рабочими или перед гимназистами, нетерпеливо ждущими необыкновенных музыкальных трюков, способных разогнать скуку. К тому же нам приходится играть в самых разнообразных условиях — в школах, спортзалах, в кинотеатрах, под открытым небом, в каменоломне или под раскаленной металлической крышей.