Владислав Дорофеев - Вещи (сборник) Страница 26

После яблока, трех слив, полутора чашек чаю и одной розетки клубничного варенья я повеселел, но не веселы мои блестящие глаза, не весел мой член «тайный», не весел я весь, со всеми моими потрохами. Из-за жены ли, нет не из-за жены, а скорее из-за несовершенства своей психики, из-за моего ума, из-за моей лености пресекать невежество, с которым доводится встречаться. Ах, я…

Что же дальше? «На фоне тонких стен сидит усталая блондинка», произнесла как-то фифа и сразу же влюбилась в того хлыща, что сидит напротив, у него чуб до колен, у него глаза вытаращенные как у рака, а рот огромен, как у жабы, у него вместо члена – ничего, он короток ростом и широк грудью, он смугл и одновременно бледен, он холерик и одновременно флегматик. Зачем я так пишу, да потому что я против искусственных однозначностей, против разделения явлений, я за их комплектность, Осталось чуть больше полутора моих страниц, нужно готовиться в концу, думать о конце повествования, о смерти темы, о смерти строчки и смерти настроения, на котором держится этот текст.

Что-то я разволновался необычайно, что такое, может быть я напал на главное в этой теме?! Главное в теме – ее конец. В чем этот конец, какое продолжение? Может быть поэтическое продолжение? Я попробую, возьму другой лист, хотя я не верю, что поэзия может рождаться минутно, под воздействием эмоционального всплеска, скорее, поэзия рождается в процессе мощного и продолжительного натиска, тогда только чуть-чуть приоткроется дверца, даже щелка, откуда может быть повеет духом поэзии слова и тогда текст, озаренный этим пучком света, засияет, светоносно и красиво, четко и твердо, тогда и только тогда появится возможность правды и только правды, которой подвластно решение всех зол и несправедливостей, тогда очищается истина и продолжается этой истиной жизнь; вот ради такого продолжения жизни мы ищем и находим истину. Мы ниже этой истины, потому что она вечна, а мы скоротечны, но мы извечны и этим мы люди. Но мы доказываем себя людьми только в момент прикосновения к истине, в момент выявления с помощью истины правды жизни, в момент поглощения правдою жизни иллюзий и условностей, в тот час, когда мы можем отказаться от слов во имя действия, во имя прекрасных минут прощания с эгоизмом жизни.

Потом мы вернемся к эгоизму, но останемся людьми только памятью соприкосновения с истиной, до следующего момента истины. Вот такими моментами мы живем, до бесконечности нельзя растягивать эти промежутками между истинами. Когда истина охватывает мое сердце, мне не нужно защищаться, защищать свою истину, тогда истина ведет наши сердца, управляет моим мозгом, помогает отразить атаки иллюзорных или сиюминутных влечений и стремлений.

5 февраля 1983 года снег шел со скоростью сплошного удара. Ночью с пятого на шестое февраля я долго не мог уснуть, вот что я записал в дневник тогда. «Теперь понятно: Шекспир – это грубо слишком для наших рациональных страстей. Вместе с тем он психологически недостаточно тонок для нас, не говоря уже о его сравнениях… У Шекспира люди думают и существуют лишь во время сцен, за сценой они только куклы». Вероятно потому Толстой не видел в Шекспире то, что видят люди, которым не доступен ум, который временами покорялся Толстому и мне. Шекспир преодолевал однозначность умозрительно с помощью театра, это искусственное создание многообразия мира. Шекспир умозрителен и этим скучен.

Итак моя последняя страница, которая впрочем, печатаемая через два интервала будет предпоследней страницей, что означает, когда я закончу свою писанину, писанина на самом деле еще продолжится, хотя я уже закончил ее.

Что говорил о созидательной роли памяти Бердяев? И чем он интересен мне с точки зрения моей темы, например, иллюзорности, однозначности и многозначности, общественного сознания и его роли в жизни человека. «Я наследую славянофилов и западников, Чаадаева и Хомякова, Герцена и Белинского, даже Бакунина и Чернышевского (разность в миросозерцании), Достоевского и Толстого. Воспоминание о прошлом никогда не может быть пассивным, не может быть точным воспроизведением и вызывает к себе подозрительное отношение. Память активна, в ней есть творческий, преобразующий элемент и с ним связана неточность, неверность воспоминания. Память совершает отбор. Моя память о моей жизни… будет творческим усилием моей мысли, моего познания сегодняшнего дня. Между фактами моей жизни и моей книгой о них, будет лежать акт познания, который более всего меня и интересует… Ценность этого акта определяется тем, насколько он возвышается над временем, приобщается ко времени экзистенциальному, т. е. к вечности. Победа над смертоносным временем была основным мотивом моей жизни… Я русский мыслитель и писатель. И мой универсализм, моя вражда к национализму – русская черта. Кроме того, я сознаю себя мыслителем аристократическим, признавшим правду социализма».

Бердяев точен. Я даже почти не чувствую запаха несправедливости, двусмысленности. Вот что он пишет о многозначности. «Человек – микрокосм и заключает в себе все. Но актуализировано и оформлено в его личности лишь индивидуально-особенное. Человек есть также существо многоэтажное. Огромное значение имеет первая реакция на мир существа, в нем рождающегося… Но я твердо знаю, что изначально я чувствовал себя попавшим в чуждый мне мир, одинаково чувствовал это и в первые минуты моей жизни и в нынешний ее день… Я всегда был лишь прохожим.»

Еще две фразы, которые добавлю из чувства сходства их с моими мыслями. А обо всем, что я поместил в мой текст, разве можно сказать, что я думаю также, вовсе нет. Что-то я только одобряю, что-то я бы выразил иначе, что-то глубинное, мое, но я боюсь об этом сказать открыто, а потому говорю словами других людей. К тому же нельзя забывать о демократичности.

Последние две фразы Бердяева. «Черты родового сходства всегда мне представлялись противоречащими достоинству человеческой личности. У меня всегда было слабое чувство сыновства». Тоже я могу сказать о себе, в этом мое главное противоречие с женой, не знаю, сумеем ли мы его преодолеть. В новом месте всегда на слуху более или менее характерные фразы, фразой о примате материнства меня встретила мать после двухлетней разлуки, эту же фразу я случайно услышал на улице, из беседы двух женщин, они беседовали на автобусной остановке.

Можно заканчивать. Люди, лишенные общественного сознания, невозможны, может быть то или иное приближение к абсолютной лишенности, но абсолютного лишения не может быть, это возможно только теоретически, практически нет. Фифа и Курьер общественные создания, они так или иначе подчиняются общественному мнению, они приближены к абсолюту, но они не конечны, они еще не сама смерть, они еще прохожие, они мимо идут абсолюта.

Да, что тут тщиться и пытаться делать неловкие ужимки конца вроде ужимок, на какие идут писатели типа Достоевского или Шарль де Костера. Первый: «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И все это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите! – заключила она чуть не гневно, расставаясь с Евгением Павловичем».

Второй в ответ на ответ заключает: «И он ушел с ней, распевая свою новую песню. Но никто не знает, когда спел он последнюю».

Я показал конец из «Идиота» и «Легенды об Уленшпигеле». Страница дописана.

ОТШЕЛЬНИК

У него длинные ниже ягодиц волосы, он слегка горбат, то есть он до такой степени сутул, что кажется горбатым; при ходьбе он припадает на левую ногу, у него два карих глаза и горбатый нос, руки у него длинные, на вид нерабочие, уши у него оттопыренные, а губы пухлые, лицо наподобие дыни, лежащей на боку, хотя сзади голова кажется нормальной формы; когда-то у него была пропорциональная фигура, теперь же это мешок, подвешенный к голове, а жилы шеи напоминают завязку, перетягивающую горловину этого мешка. Припадая на левую ногу, он загребает ногами, кажется со стороны, что, если он по этой дороге вернется назад, то дорогу эту он соскребет до самого основания, два раза пройдет и дороги не станет. Когда он купается, не стесняясь своей наготы, очень хорошо видно, что жилы перепоясывают его тело, и поверхность тела можно сравнить с костюмом космонавтов «Пингвин», который предназначен для пребывания космонавтов долгое время в условиях невесомости. От какой же невесомости спасается Отшельник? В его глазах есть искорки, которые начинаются и заканчиваются в желтых точках, которые плавают на окраинах зрачков. Над его левой грудью черная отметина родинки, весь пах у него облит чернью родимого пятна – «Бог шельму метит».

Мать и отца он давно потерял, потерял он жену и детей, потерял всех своих родственников, потерял своих любимых друзей и подруг, он потерял все свои иллюзии. Ему захотелось жить в одиночестве, и он живет в нем. Это одиночество разделяют с ним корова и куры, петуха у кур нет; когда корова приносит теленка, теленка Отшельник сразу же умерщвляет, и они съедают его. У него нет сейчас ничего, что могло бы напомнить о прошлом, только он сам, однако, с последним воспоминанием он еще не решился расстаться, может быть боится, может быть еще что. Стен в его доме нет, есть крыша, точнее – это навес, есть лишь одна загородка, которая впрочем, ни от чего не предохраняет, разве что зимой удерживает снег.