Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи Страница 26

«Так точно, 115-й, — ответил гид, который был майор. — Что здесь у нас не есть предел. Вот я сейчас вам кое-что продемонстрирую… Степан, машину!»

Горло Иби выгнулось. Еще секунд пятнадцать, двадцать… и он отдернул ладонь. Стон показался ему слишком хриплым — не девичьим. Запрокинувшись, она лежала на броне, уронив свои длинные руки. Ей было хорошо, а ему плохо. Он уперся лбом в броню. Однажды в пионерском лагере он, стоя на воротах, получил штрафной по яйцам. А сейчас еще тошнило и от водки.

— Что с тобой?

— Уйди…

— Тебе нехорошо?

— Ну, говорю тебе…

Он слушал, как она приводит себя в порядок. Она коснулась его взмокших волос. Он только замычал на неуверенное сэрэлем[106]… отметив, впрочем — как писатель — что в любви ему еще не объяснялись в момент борьбы с накатом рвотных масс.

Когда он пришел в себя, никакой Иби в помине не было. И все случившееся казалось не более реальным, чем то, чем он с тщанием занимался, а именно: набрав полные пригоршни земли, перемешанной с палой хвоей, драил заблеванную им корму красавца-танка, которому пришлось познать ряд непривычных истин. Потом он отряхнул руки, снял с буксирного крюка свой английский пиджак, вышел на свет прожекторов и направился под деревья — к баяну.

В «Икарусе» было темно и пахло остывшим мускусом творческого возбуждения. На переднем сиденье в обнимку с барабаном спал ударник. Александр прошел в глубь салона и поставил баян рядом с его отключившимся хозяином. На заднем сиденье, собрав вокруг себя «звездочек», Нинель Ивановна давала свою оценку концерта. Он вернулся и сел в правом ряду у окна.

Внизу командование части провожало начальство поезда Дружбы и их «Волгу», одолженную военной комендатурой. На заднем сиденье машины тень переводчицы по имени Ибоа сидела, запрокинув стриженую голову.

В автобус поднялась Мамаева. Коленом продавила соседнее сиденье и обдала перегаром:

— Разделим ложе?

С сожалением он щелкнул языком.

— Комиссаров забил.

— А мы их к стенке, комиссаров… Неслабо я сегодня?

— Атас, — сказал он. — Полный.

— А я во всем такая. Ты зря «динаму» крутишь.

— Я не кручу.

— Наверное, папа был цыган. Поэтому.

— А ты его не знаешь?

— Откуда? Я же из сиротского приюта. Значит, понравилась тебе?

— Еще бы!

— В Будапеште поведу тебя в цыганский ресторан. На доллары. А я такая! Ты меня еще не знаешь. Смотри, гирла в отключке! — показала в окно на озарившуюся в машине Иби. — Делай с ней что хочешь. А со мной нет. Со мной такое не пройдет.

Завернула за спинку и упала на сиденье сзади.

Внизу Хаустов пригнул голову, сел рядом с Иби, отодвинул с сиденья ее руку с браслетами и сдержанно захлопнул дверь, при этом затемнившись. Шибаев махнул, машина уплыла. Пожав командованию руки, начальник направился к автобусу. Комиссаров шел за ним.

— Подъем, подъем, девчата! Время еще детское! — загремел Шибаев, поднявшись в салон. — Твой пионер? — ткнул пальцем в дауна, который спал на барабане.

— Не пионер, — сказал Комиссаров.

— А кто?

— Таким родился.

— Так значит? Ладно. Как говорится, в семье не без урода.

— Он не урод, — обиделся Комиссаров. — Он первоклассный ударник. Ритм чувствует нутром.

— Тогда молодец! — одобрил Шибаев. — Ау, девчата? Местечка не найдется?

Мимо Мамаевой прошел без комментария — как будто не заметил. Втиснулся к Нинель Ивановне и дал команду:

— Запевай! — И дурным голосом подал пример, пропев: «Он сказал, поехали, и махнул рукой!..» Эй, автобус? Не слышал, что ли? Он сказал: «Поехали!»

Автобус закрыл дверь и тронулся.

— Ну вот, — сказал Комиссаров. — Привел я козла в огород… А что с ним будешь делать?

Сзади Мамаева ответила:

— Я ему сделаю, не бойся. Раз и навсегда.

Комиссаров обернулся к проему между спинками:

— Мамаева, спокойно! Выступила ты — просто молодец. Теперь релакс. Расслабься.

— Дай закурить.

— Держи. И чтобы все обиды — ладно? До Москвы? Дай ей огня, Александр.

Бензиновое пламя озарило рот, челку и недобрый прищур. На ней еще были длинные концертные ресницы. Она подмигнула Александру и с сигаретным огоньком отпала в темноту.

Через полчаса поющий по-русски «Икарус» врезался в ночную тишину заграничного города. С популярной в те времена среди взрослых советских людей песенкой из детского мультика про Крокодила дядю Гену. По настоянию Шибаева ее пели уже в который раз.

Прилетит вдруг волшебникВ голубом вертолете…И внезапно покажет стриптиз,—

с неожиданным остервенением подхватил Комиссаров, меняя официальный невинный текст на «черный»:

Крокодил дядя Генавынет член до коленаэто будетнаш главный сюрприз!..

В общем хоре никто не расслышал. Только Мамаева сзади хохотнула зло.

За завтраком место Нинель Ивановны зияло отсутствием.

Затем их повезли на воды.

Плавки он предусмотрительно надел еще в номере; если в московской своей одежде (в бархатных французских джинсах, в черном вельветовом пиджаке made in England) он имел вид среднеевропейский, то, раздевшись, вообще стал гражданином мира — благо плавки были японские, а приобретенный в Дебрецене купальный халат в свободолюбивую сине-бело-красную полоску. Первым он выскользнул из раздевалки, сбросил халат на шезлонг и растворился в минеральных водах.

Бальнеотерапевтический центр Hajduszobasztó изнутри был не проще своего названия.

Лабиринт!

Накрытый стеклянным сводом.

Из подогретых вод системой каналов Александр выплыл под открытое небо, где и стушевался в уютном тупичке. Здесь пребывавшие венгры безмятежно приняли его за своего. Их было всего двое — инвалид и особа без лифчика. Старый лысый тюлень с жутковатой звездой крупнокалиберного ранения на правом плече и стриженая девушка с зауральскими скулами.

Возложив руки на кафельный бортик, он поднял глаза. Светло-серое небо над ним. Средневысокое. Бегущее над низменностью. Над Большой Средне-Дунайской.

Послышался гул вторжения.

Мадьярка выпрыгнула и поднялась, средневысокая, во весь рост. Ее нагота — за минимальным вычетом — естественно вписалась в светлое пространство. Она была сложена с экономной упрощенностью — ничего лишнего. Углы бедер, впадина живота. Он смотрел на нее снизу, а она смотрела в сторону вторжения. Проявил беспокойство и ветеран. Отовсюду над бортиками поднимались головы венгров: целебный источник вдруг загоготал. Иерихонской трубой возвращалось эхо: ПЕЦА-ЦА-ЦА ТЫ НЕ УТОНУЛ ТАМ-АМ-АМ ТАНЮХА-ХА-ХА ДАВАЙ СПИНКУ ПОТРУ-ТРУ-ТРУ СЕБЕ ПОТРИ-ТРИ-ТРИ ЧТО-ТО-ТО СКАЗАЛА Б ДА НАРОДУ МНОГО-ГО-ГО

Со вздохом оседая, ветеран послал Александру стоический взгляд:

— Orosz…[107]

Мадьярка повернулась и, легко ступая, унесла свою аскетическую наготу в сторону пониженных температур.

Александр снялся с места и, отталкивая дно, пошел вспять. Навстречу, подтягивая купальные трусы в сплошных фестонах, с визгами и брызгами неслись две «нетворческие» спутницы по поезду Дружбы — работницы сферы обслуживания. По пятам за ними ломили московские сатиры с завода «Серп и Молот», хваткие пальцы которых оставляли следы на плоти белой — сдобной ускользавшей.

В бассейне на глубоком синем месте под общий хохот рыдал, выныривая, и нырял обратно ударник: удалой прыжок вниз головой смыл трусы с бедняги. Не вижу ничего смешного.

Прочие «ребята» еще томились в волнующем тумане общих душевых. Некоторые заодно стирали свои носки, надев, как варежки; при этом выстиранные — при отсутствии на кафеле каких-либо крюков — находчиво вешались на члены. Загнанные в открытые кабинки видом моющихся венгерок, совершенно голых через одну, выйти «ребята» не могли просто физически.

А у него — ни отзвука. Несмотря на ягодицы — в кабинке как раз напротив. Впрочем, одетые в монокини. Полные и круглые, и с влипшим треугольничком белых трусов, завязки которых струились по бедрам. Не распаренно-тупые, а смышленые — такое выражение имели. Заложив руки за голову в клеенчатом чепце с оборочками, их обладательница выгибалась в облаке тумана. К нему спиной. Нет, никакого импульса. Этакая русалка: снизу женщина, а сверху, как тинэйджер, хрупкая. Углы локтей, мыски слегка отросших после бритья подмышек, едва намеченные груди, но каждая с припухлостью, увенчанной соском. Она закрыла воду, стянула чепчик и оказалась стриженной «под мальчика».

— Сэрвус! — поднял он руку.

Иби проморгалась и большерото улыбнулась:

— А, сэрвус! Как ты вчера?

— Я ничего. А ты?

— О, лучше не вспоминать… — Она опустила голову, пальцами ног ухватывая перепонки шлепанцев. — В этом «Золотом быке» я обнимала до утра ну, как его… ватерклозет? После МГУ со мной такого еще не было.