Светлана Шипунова - Генеральша и её куклы Страница 26

Впереди было столько неузнанного, непрочитанного! Впереди ждало столько книг, прочитав которые, я буду удивляться и сожалеть: как же я не знала, не читала этого раньше? Что говорить о Солженицыне! Ещё не открыта античная литература, не прочитаны «Дафнис и Хлоя», не узнаны строки «Я хотела бы жить с Вами в маленьком городе…», неведомы остаются Булгаков и Платонов… Что говорить, если до сих пор не прочитана самая главная на свете Книга!

Окончив школу с серебряной медалью и, разумеется, с «пятёркой» по литературе, я литературы, оказывается, не знала. Или знала очень немного. В пределах школьной программы плюс кое‑что ещё, прочитанное самостоятельно и бессистемно. Да можно ли вообще «знать» литературу? Можно ли когда‑нибудь прочесть всё, что написано на русском языке и переведено на русский с других языков? Одно время я наивно думала, что да, можно. Но чем дольше я живу и чем больше прочитанного оседает в моей голове, тем меньше у меня надежды хотя бы приблизиться к тому объёму текста, который в принципе способен усвоить за свою жизнь человек. К тому же, я давно поняла одну вещь: чем больше читаешь, тем больше непрочитанного остаётся.

Всё узнавалось постепенно. Что толку было бы проглотить лет в 13–14 Хемингуэя и Франсуазу Саган? Совсем другое дело – 18 лет, университет, Москва, новые влюблённости и – «Праздник, который всегда с тобой» (по программе «зарубежки»), а потом – «Немного солнца в холодной воде» (гуляющая по общежитию «Иностранка»). И всё совпало. И даже хотелось разговаривать с тем, в кого влюблён, в этой, такой «не нашей», отрывистой и как бы слегка отстранённой манере. Хотя теперь я думаю, что это была и не «ихняя», а скорее – переводческая манера, влияние которой так заметно у самых модных авторов тех лет, например, у Аксенова. (Впрочем, я не литературовед и могу ошибаться).

Мне нравилось просиживать дни в круглой «читалке» библиотеки МГУ на проспекте Маркса, 20. Нравился зал с устроенными в форме бюро столами и круглыми лампами на них, нравилась шелестящая тишина этого зала, и особенно нравился запах книгохранилища, исходивший от поднятых специальным лифтом книг, среди которых попадались совсем старые издания, одетые в картон вместо давно утраченных обложек и с устаревшим шрифтом внутри. Мы заказывали целые стопки книг и зарывались в них на долгие часы. Нигде так хорошо, так сосредоточенно и неотрывно не читалось, как там. Слева и справа все были заняты тем же самым и отвлечь мог разве что чей‑то шёпот: «Пойдём покурим?».

Обычно мы ходили в «читалку» с однокурсницей Таней, очень начитанной девушкой. Она вечно донимала меня вопросом: ты это читала? а это читала? И часто оказывалось, что именно этого я и не читала. Мне было ужасно стыдно, и я уже начинала тихо ненавидеть эту Таню. Между тем, я должна быть ей благодарна, ведь это она раздобыла однажды синий, маленького формата, но толстенький (если я не путаю с более поздним изданием) томик Цветаевой и великодушно предложила почитать.

И все. На несколько лет я «подсела» на стихи Марины – так фамильярно мы называли её между собой, демонстрируя свою «посвящённость». Поскольку книгу надо было вернуть (вот уж была ценность так ценность по тем временам!), я чуть не половину стихов из неё переписала в толстую записную книжку с лакированной обложкой, подаренную мне дядей для будущей журналистской работы. Нечего и говорить, что все эти стихи были вскоре заучены наизусть, и часто я твердила их про себя, как молитву, – шла ли одна по улице, ехала ли в поезде (глядя, разумеется, в окно), лежала ли без сна, что случалось со мной, когда я бывала в очередной раз влюблена.

И была у нас с Таней своя игра – проверять наших кавалеров стихами Цветаевой. Не в том смысле, знают они или не знают. А в том – чувствуют или не чувствуют. Собиралась компания в общежитской келье – чай, кофе или даже винцо, обычный студенческий трёп, потом кто‑нибудь, обычно Таня, говорил:

— Давайте читать стихи!

И читали сразу Цветаеву. Полузакрыв глаза, раскачиваясь на стуле, подвывая…

Вчера ещё в глаза глядел,А нынче все косишься в сторону…

Если «объект», которому чтение, собственно, и предназначалось, «реагировал», пусть не сразу, потом, когда оставались наедине (предполагалось, что он должен как‑то отметить тонкость нашей натуры и все такое), то с ним стоило продолжать отношения, а если нет, то – нет. Фактор «женской» поэзии мы, конечно, не учитывали.

Если бы не горло, Гоша, наверное, тоже махнул бы в Москву, но, трезво оценив свои возможности, остался дома и поступил на совсем непопулярный в то время экономический факультет, выбрав себе тихую специальность «банковское дело». Я была разочарована. Вот если бы он стал физиком или, на худой конец, врачом! А что такое финансист? Почти что бухгалтер. Дважды он приезжал в Москву, находил меня в общежитии университета, но там, в шумной и многоликой толчее самоуверенных молодых людей показался каким‑то чужим, ненужным, и я сказала: не надо, не приезжай больше. Он пробовал писать, но и это было напрасно.

Ему было 19 в тот год, он был однолюб, и никогда больше никого не полюбил в своей жизни. Может, просто не успел. Во мне же к тому времени ещё не проснулись по–настоящему сильные чувства, и как показали дальнейшие события моей жизни, чтобы их разбудить, нужен был не мальчик Гоша, а гораздо более взрослый и опытный мужчина. И когда именно такой человек оказался на моём пути, он смел все – и Гошу, и меня самое, и все мои детские представления о любви и отношениях между мужчиной и женщиной.

Следующий акт этой драмы происходит шесть лет спустя.

К тому времени Гоша женат, притом на девушке, про которую мне сказали: «вылитая ты». Я отнеслась к этому со смешанным чувством, в котором были и облегчение (теперь я могу быть за него спокойна), и капелька ревности, и эгоистичное: «раз она на меня похожа, значит, он по–прежнему меня любит». И вроде мне это совсем не надо, а всё равно приятно.

Однажды я встречу её на улице, мы обе остановимся, неприятно удивлённые нашим сходством, обе догадаемся, кто есть кто (ещё бы она не догадалась, если у них дома лежат под стеклом на письменном столе мои фотографии!) и, ни слова не говоря, разойдёмся в разные стороны. И я потом долго буду припоминать, как она выглядела, и думать: да нет, она и выше, и плотнее (пловчиха), и вообще… я лучше, я симпатичнее, чего‑то у неё нет моего…

— У неё ничего твоего нет, — говорит мне мой двоюродный брат, который с ними общается. – Она другая. И он её совсем не любит. Спрашивал про тебя.

— И что ты сказал?

— Защитилась, приехала, работает в газете. Замуж не вышла.

Да, замуж не вышла. Пока не вышла. Все ещё не вышла. В третьем лице можно сказать: «никак не выйдет». Все‑таки 24 – это не 18. В 24 года на тебя смотрят совсем по–другому. И те же самые люди, что так пеклись о твоей невинности, теперь говорят: «Смотри, в девках останешься!». В каких девках, Господи прости! Позади у тебя бурная и тяжёлая связь со взрослым женатым человеком, за которого ты пошла бы замуж, да он не решился бросить семью. Знали бы они, сколько слез и… крови ты пролила с этим человеком. Теперь вот зализываешь раны, пытаешься забыть, не думать…

Замуж, конечно, пора.

Но не потому, что тебе самой очень этого хочется, а потому, что так надо, так положено, так должно быть. С детства вдолблено в голову: вырастешь – выйдешь замуж, народишь деток. Вот ты и выросла, давай, выходи, твоя очередь подошла, будто из‑за тебя одной что‑то там нарушится в природе.

В университете у меня была подружка, Таня М. Ко времени окончания она замуж была соверешнно не готова. У неё никогда не было парня, то есть она даже в мыслях своих была девственница, и разговоры однокурсниц о «мужиках» слушала с болезненным любопытством и тихим ужасом в глазах. Сама она была ничуть не дурнушка – невысокая, пухленькая, с лицом немного простоватым, но милым, хохотушка и умница. Вообще она хотела сделать карьеру, кем‑то стать, для чего прилежно училась и делала успехи, так что планы её вполне могли бы осуществиться, не угоди она замуж. И вот в возрасте 23–х лет где‑то она отдыхала, и один молодой человек, старше её лет на 6–7 положил на неё глаз, познакомился, видимо, очень быстро все про неё понял и почти сразу сделал предложение. И она тоже почти сразу согласилась. Причём ни о какой любви или даже влюблённости с её стороны не было и речи. Он ей совсем не нравился – белобрысый, белесый весь, абсолютно несимпатичный, но проявил такой напор, такой натиск, что она, будучи совершенно в этих делах неопытной, не смогла сопротивляться. Она была провинциалка, он – москвич, с квартирой (правда, с родителями), звали Коля. Тип не из приятных, тип собственника. Он, женившись (саму женитьбу он очень быстро устроил, не дав ей опомниться), буквально запер её в четырёх стенах, никаких подруг, ничего. Наутро после первой брачной ночи она сказала своей матери: