Жан д'Ормессон - Бал на похоронах Страница 26

— Месье, — сказал он ему на ухо, но так, что слышали все, — звонит архигерцог арсенала.

— Кто-кто? — переспросил Ромен.

— Архигерцог арсенала, — уверенно повторил Бешир.

— Архигерцог… не знаю такого, — проговорил Ромен.

— Ромен, — сказала ему Марго, — иди ответь…

Ромен вздохнул и встал. Через несколько минут он вернулся, корчась от смеха:

— Это звонили из национальных архивов…

Обычно Ромен и Бешир были на «ты». Мы много где побывали втроем. И только когда присутствовали посторонние или обстановка требовала некоторой официальности, Бешир облекался особым достоинством. Как-то (это было в шестидесятые или семидесятые годы) Ромен и я проводили лето в Париже, уже не помню почему. Стоял очень жаркий август. Бешир тоже был здесь — воплощенный образец преданности.

— Слушай, ну это же идиотизм, — сказал я Ромену. — Что он здесь делает? Надо его послать куда-нибудь в горы, к морю, в деревню. Мне думается, что он не имеет понятия ни о Провансе, ни об Альпах.

— Ты прав, — сказал Ромен.

Он позвал Бешира.

— Бешир, — сказал он, — тебе нужно взять отпуск. Куда ты хочешь поехать? На Лазурный берег? В Шамоникс?

— Ну уж нет! — ответил Бешир. — Благодарю покорно. Это хорошо для тебя. А я… видал я этот отпуск… Едешь, тащишься, скучаешь, не знаешь куда себя девать, тратишь сумасшедшие деньги, чтобы как-то развлечься. А потом, вернувшись без денег, сосешь…

Тут он посмотрел на нас с Роменом полунасмешливо-полусмущенно и закончил, важно выпрямившись:

— Месье понимает, что я хотел сказать…

…Далеко не все было комично в жизни Бешира. Тогда в Берлине, увидев собственными глазами мертвого Гитлера, Бешир среди общей суматохи вышел из бункера. Свежий воздух, заполнивший его легкие, опьянил его. В первое мгновение он просто отдался ощущению животного счастья. Однако то, что он увидел вокруг, быстро вернуло его к действительности. Повсюду, насколько хватало зрения, были развалины. Он еще помнил Берлин смертельно раненным, но все же живым. Теперь под ударами бомб, снарядов, «катюш» город превратился в мертвое поле руин.

Сначала Беширу показалось, что город застыл в неподвижности, превратился в кладбище. Время исчезло. Пустота нависла над пустотой. Лишь иногда в руинах проскальзывала чья-то смутная тень. Но вот совсем близко послышались пушечные выстрелы, похоже, с соседней улицы, или того, что от нее осталось, а затем — автоматные очереди. Изощренное долгим опытом, ухо Бешира определило по звуку автоматы Сударева (их еще не сменили тогда автоматы Калашникова) — значит, в городе были русские. Шли «живые» уличные бои, сменившие мертвую «безличность» бомбардировок.

У Бешира было при себе осадное ружье. Он не говорил себе: «Я буду сражаться до конца» или «Надо достойно умереть за мертвого фюрера и гибнущую Германию». Он подумал просто: «У меня нет выбора, и я буду стрелять в того, кого увижу».

И первое, что он увидел, было подразделение вермахта, отступавшее в мертвом молчании, словно парад призраков, вышедших из ада. Бесформенная масса лохмотьев, уходящая в небытие. Он столкнулся взглядом с одним из них и прочел в этом взгляде только безумие и смерть. Таково одиночество силы и нищета гордыни: Бешир вспомнил, как четыре года назад эта великолепная военная машина, уже имевшая за спиной покоренную Европу, отправлялась на покорение остального мира. И вот ее останки исчезали на его глазах…

Среди свиста пуль и разрывов бомб он бесцельно бродил по осажденному городу, уже готовому сдаться; он укрывался под разрушенными портиками и обходил воронки от снарядов. Он шел, глядя в пустоту, растерянный и изможденный, бывший солдат, уже ненужный, но еще вынужденный сражаться. На его пути попадались пожилые женщины и подростки, толкавшие перед собой повозки с пожитками, приваленными матрацем, столом или стулом. Попадались оравы ребятишек, грабивших выпотрошенные магазины. Он сам прихватил две бутылки пива и немного мясных продуктов — то, что валялось в разбитой витрине среди осколков стекла.

Спускалась ночь. Бешир проспал несколько часов в каком-то доме: двери и окна были выбиты взрывом, но кровать уцелела. Все было ничье, и все принадлежало всем. Когда солнце вновь поднялось над Берлином, уже стертым с карты и из истории, он вышел на улицу с осадным ружьем под мышкой.

Он очутился среди обгорелых остовов зданий и искалеченных деревьев — все это в другой жизни, до Всемирного Потопа, называлось Унтер-дер-Линден. Он поднялся по ней до Бранденбургских ворот. Там уже были русские…

…Торопливо подходили опоздавшие. Опустив голову, они тихонько проскальзывали в толпу присутствующих. Казотт и Далла Порта пристроились рядом со мной. Ромен любил их обоих. Я же мысленно послал их далеко: своим появлением они внезапно вырвали меня из разрушенного Берлина и вернули сюда…

— Это все транспорт… — прошептал Казотт.

— Да, знаю, — пробормотал я, — транспорт — это кошмар…

…Здесь были танки ИС, их Бешир часто видел издали покрытыми снегом, пушки 122 калибра с прицелом под 45 градусов, а в небе Берлина развевался красный флаг. Это были русские части под командованием Жукова…

…Георгию Константиновичу Жукову не было еще пятидесяти лет. Уже два года он был маршалом Советского Союза. В молодости он был рабочим на заводе, затем унтер-офицером царской армии, затем военным советником республиканцев во время гражданской войны в Испании и начальником Генштаба Красной Армии. Он защищал Москву против частей Браухича и Бока в 1941-м, организовал контрнаступление под Сталинградом в 1942-м, принудил немцев снять осаду Ленинграда в 1943-м. Вместе с Коневым, Малиновским, Рокоссовским, Ворошиловым и Тимошенко он составлял ту плеяду советских военачальников, которая одержала победу над немцами во Второй мировой войне.

Неизбежное появление выдающихся талантов, которым был бы заказан путь при прежнем режиме, — одна из ярких примет, отчасти оправдывающих политические и социальные революции. Она проявляется в разных областях, но наиболее очевидно — в области военной. Так, в начале царствования Людовика XVI талантливых французских военачальников можно было пересчитать по пальцам. Через двадцать пять лет, при Наполеоне, их пруд пруди. Пример из советской истории еще более поразителен. Несмотря на сталинские «чистки», уничтожившие девять десятых командного состава, у советской армии были блестящие военачальники. Всегда ли это необходимо — сбросить прежние правящие классы, — чтобы произошел расцвет новых талантов? Главный аргумент против этой гипотезы — и он не очень убедителен — это то, что два века революций породили скорее дух военных завоеваний и, соответственно ему, блестящих генералов, а не выдающихся ученых или экономистов… Однако военачальники — это само собой, но не надо забывать также, что война была выиграна огромной людской массой, которая имела в своем распоряжении — благодаря производительным мощностям американских заводов — многочисленные военные ресурсы…

Первый Белорусский фронт под командованием маршала Жукова вторгся в предместья Варшавы 1 августа 1944-го. Польские патриоты сразу подняли восстание против нацистских оккупантов. Но, по приказу Сталина, Жуков топтался на подходах к городу почти шесть месяцев. Он вошел в Варшаву только 17 января 1945 года, так что немцам вполне хватило времени, чтобы жестоко подавить восстание.

Поддерживаемый маршалом Рокоссовским справа и маршалом Коневым — слева (Конев, пришедший с российских равнин, встретился здесь с Паттоном, пришедшим от Авранша и Бретани и остановившимся, в соответствии с приказом, в сотне километрах от Праги, чтобы уступить поле битвы советским войскам), весной 1945-го Жуков наступает на Берлин. 2 мая, через день после самоубийства Гитлера, он занимает столицу Германии, но авангард его войск проник в город еще неделей раньше. Через несколько дней именно он в качестве командующего группой армий подпишет от имени всего Советского Союза акт капитуляции вермахта: это произойдет почти через четыре года после начала операции «Барбаросса» и через пять лет — почти день в день — после начала военных действий на Западе. По ходу войны в окружении маршала — более или менее близком — оказалось немало французов. Среди них, например, внук маршала Фоша — Фурнье-Фош, — который сумел бежать из немецкого плена несколькими неделями раньше. Там оказался и Ромен, уже давно сражавшийся на стороне русских…

…Мы не знаем тех, кого знаем. Мы не знаем даже тех, кого любим. Я не могу представить себе Ромена в военной форме. Я видел его в самой разной одежде: в смокинге, в сером костюме, в твиде, в шортах, в банном халате, в костюме ныряльщика, в фартуке повара, когда он готовил «спагетти карбонара», в костюме венецианского дожа на балу во дворце Лабия, в костюмах гондольера или охотника. Я видел его голым или в меховом манто, доставшемся ему от его деда. Я видел его лыжником и моряком, но никогда — в военной форме. Тем не менее он провел, как говорится, под знаменами пять долгих лет, и из них три года — под красными знаменами…