Франсуа Нурисье - Праздник отцов Страница 26

— Вы его упрекаете в том, что он такой, какой он есть, или в том, что его сформировала ваша бывшая жена?

— Я не упрекаю его, Лапейра, ни в чем. Просто мне не удается делать вид, что я его люблю. Мне не удается желать для него такого стиля жизни, таких ценностей, счастья и языка, которые я не уважаю. И к тому же почему вы говорите «ваша бывшая жена», а не «его мать»?

Беренис, подбородок которой по-прежнему лежал на колене Николь, смотрела на меня теперь каким-то строгим взглядом. Почему? У меня опять закружилась голова. Я прозревал по мере того, как говорил. Пытаясь заставить девочку высказаться, потому что я был уверен, что мне удастся заставить ее изменить свое мнение, переубедить, я улыбнулся ей, но она в ответ не улыбнулась. Скорее, наоборот, на лице у нее отразилось что-то вроде досады.

— А вам не кажется, что вы все невероятно раздуваете, все эти не представляющие ничего особенного трудности. Это же ведь просто классический случай. Конфликт поколений, только и всего! Стоит ли так уж драматизировать?

— Ты вот выглядишь вполне счастливой…

— Это точно. Мне повезло!

— Видишь ли, вот уже четыре или пять лет он мне кажется несчастным. Он и является таковым. А я вместе с ним. Я едва-едва осмеливаюсь говорить с ним, а о том, чтобы прикоснуться к нему, уже и не помышляю. Все-таки хочется иногда приласкать сына, даже если ты не любитель телячьих нежностей. Посмотри на себя: ты даже об этом не думаешь, но на протяжении вечера я видел, как ты уже раз десять…

Она раздраженно перебила меня:

— Абсолютно никакой связи! О чем вы говорите?

Николь погладила ее по волосам и огорченно сказала: «Успокойся, моя Нис, успокойся…» Потом, обращаясь ко мне: «Извини нас. Уже поздно».

Беренис, раскрасневшаяся, с вызовом глядела на меня. Я почувствовал, что опять, становлюсь ужасно взрослым.

— Почему ты так сердишься?

— Если вы не понимаете…

Она резко встала, отвернулась так, что волосы метнулись по плечам, сделала три шага и скрылась за ближайшей дверью.

— Видишь, — констатировала Николь, — девочка тоже с характером.

Я уговорил их не провожать меня. По телефону вызвали такси. Те три или четыре минуты, пока его ждали, прошли в обмене ничего не значащими фразами. Я достиг, подумалось мне, крайней точки усталости. Я склонился над рукой Николь Лапейра, как шесть часов назад в университете, но, прощаясь, не пытался встретиться с ней глазами. Проводил меня до сада и открыл решетку ее муж; машина уже ждала меня, и белая струя выхлопных газов распространяла в ночи свой отвратительный запах.

9. НОЧЬ

То, что в момент, когда я позвонил в шесть часов, у Сабины оказался мужчина, чей незнакомый голос ответил и так естественно произнес «Люка», мне было совершенно безразлично. Какую бы то ни было, обоснованную или необоснованную, ревность я перестал испытывать уже давно, на исходе нашей совместной с ней жизни. Вот только Люка? Неужели со своими мужчинами она занимается любовью дома? А Люка прислушивается ночью к шуму за перегородкой? Или же они только заезжают и увозят его мать за город? Или речь идет о приятельстве, об удобной и уже старинной привычке, о человеке, которого Люка называет по имени? Он противопоставляет мне такую безукоризненную в своей непроницаемости сдержанность, причем гордится этим, что у меня возникает искушение представить себе за ней некую вторую жизнь, — впрочем, что я говорю: первую жизнь — со своим ритуалом, со своими шутками, секретами, поездками воскресным утром на природу, вечерними походами в кино. Тайна, в которую я не посвящен, вырастает до размеров собора. И Люка, усердный прихожанин, преисполненный неведомой мне набожности, пробирается в ней с опущенными плечами. Он скользит между нами, как бывалый лоцман, плотно сжав губы, с сердцем, разделенным между обоими тяжущимися. Слишком уж он податлив, Люка, слишком рано его самоуважение стало подвергаться испытаниям: жизнь не оставит от него камня на камне. Эта ли комната казалась мне такой роскошной сегодня днем и такой душной? Она отталкивает меня от себя со всей силой предлагаемого ею комфорта. Не очень-то приятное занятие: ворочаться часа два в постели, вспоминая глупости, совершенные на протяжении целого вечера, и обдумывая вопросы, которые следовало бы задать, и ответы, которые можно было бы получить. Кроме того, мне кажется, что сегодня вечером я в чем-то обманул Люка, растратил принадлежащий ему капитал. Я вытаскиваю из холодильника, замаскированного под ларь в стиле Людовика XV, бутылку воды и пью из нее большими глотками. Может быть, ходьба поможет мне успокоиться. Я быстро спускаюсь по выстланной разноцветными коврами лестнице. Когда я выскакиваю в холл, ночной портье смотрит на меня, вытаращив глаза.

— Месье знает, какая на улице температура? Месье не следует выходить в такой одежде. Подождите!

Да, я жду его, рассматривая план Б., висящий в рамке на одной из стен. «Художественный» план, усеянный готическими стрелками, барочными фронтонами, с лирой, указывающей местонахождение концертного зала, и ревущим львом — местонахождение зоосада. Без особого труда отыскиваю Эльфенштрассе, где живут Лапейра.

Я всегда неплохо разбирался в планах и картах. Это не очень далеко. Долгой дорога показалась мне из-за объезда улиц с односторонним движением и из-за беседы с председательницей.

Портье возвращается, неся в руках дубленку, которую он помогает мне надеть. От меховой шапки я отказываюсь. Отказываюсь и от такси, которое он собирается вызвать. «Бессонница…» — говорю я. Он тут же вытаскивает из ящика коробку таблеток, потрясает ею, и я обещаю ему испытать их эффективность сразу же по возвращении. Едва ступив на тротуар, получаю хлесткий удар холода в лицо. Город весь серый, оглушенный, с белыми узорами на асфальте и с предательским блеском льда. Под аркадами смутные силуэты погружаются в тень. Я настолько добропорядочно стучу каблуками, что притормозившая было при виде меня полицейская машина снова прибавляет скорости и уезжает в сторону вокзала. От холода лицо у меня сразу же немеет. Чтобы не дать заледенеть сведенным судорогой губам, я произношу «Беренис». Повторяю снова, на этот раз громче, потом кричу «Беренис». Но улицы окутаны прежним безмолвием. Я кричу внутри своего рта. По мере того как я удаляюсь от центра города, ледяных пятен становится все больше и больше. Запахи сада и огня остаются там, за стенами. Музей изобразительных искусств. Университет. Ночь окончательно развеяла мое опьянение последних двух часов. Я пытаюсь припомнить свои слова, свои жесты: интересно, приличия были соблюдены? Иногда бывает так, что только я один и осознаю, как далеко я отплыл от берега, а бывает и так, что я уже не отдаю себе отчета, какой эффект производит мое состояние. Последний всплеск болтовни, исчезновение Беренис, прощание с четой Лапейра тонут в дымке, словно я пережил все это давным-давно. Вот решетка, сад, более тесный, чем мне показалось вначале. Когда мои шаги смолкли, тишина стала гнетущей. В доме ни огонька. Который сейчас час? Я забыл часы на столике у кровати, куда я положил их, собираясь ложиться спать. Во всяком случае, добрая половина ночи уже позади. Я чувствую идущий от дубленки запах ее владельца. От этого ирреальность места, времени, моей неподвижности на краю некоего подобия круглой площади еще более усиливается. Освещенный бледным светом луны дом испещрен тенями. Вот под замысловатыми надломами крыши три окна гостиной. Комната Беренис находится, очевидно, слева, куда она убежала, охваченная своим непонятным гневом. Увижу ли я ее вновь? По какому праву? Николь не подала никакой идеи, не предложила никакой помощи. И даже если бы и предложила, я с трудом представляю себя в роли человека, поднимающего каменные глыбы. «Ты припоминаешь последнюю фразу своей первой книги? — спросила она меня на пороге, когда муж ушел за пальто. — Жизнь не возрождается, она течет. Ты помнил ее?» Что бы я ей ответил? Лапейра уже возвращался, укутанный в бесконечный красный шарф.

В этот момент, когда я внимательно всматриваюсь в детали то тонущего во мраке, то изрезанного лунным светом дома Лапейра, в меня вселяется уверенность, что что-то должно произойти. Должно непременно. Конечно же, я был слишком неосторожен: слишком много слов, слишком много алкоголя и экзальтации — разве могла Николь довериться мне? Это всего лишь отложенная партия. Не могла же она призвать меня на эту очную ставку, навязать мне это испытание совершенно безо всякой причины. Вот оно, слово: испытание. Удалось ли мне выйти из него победителем? Мне кажется, что я был жалок на протяжении всего вечера и продолжаю оставаться таковым сейчас, продрогший, уставившийся на окно, — вот это? Нет, вон то? — как когда-то в двадцать лет, в пору влюбленности. Сирано или Кристиан? У меня всегда нос Сирано сочетался с пылом Кристиана. Ах, мне всегда было нелегко грубо вторгаться в жизнь тех, кто становился моей дорогой добычей, с моим-то лицом, похожим на печеночный паштет, с моими тонкими, как скрипичные струны, нервами… Вот и сегодня вечером… Ничто так не похоже на смертные муки любви, как это любопытство, бросившее меня к Беренис. Любопытство: не слишком ли осторожное выбрал я слово? Сроки, логическое сходство характеров и обстоятельств — все налицо. Вот уже три часа, как я знаю. И Николь сразу же поняла, что я знаю. Именно в тот момент она и отстранилась от меня. Она приоткрыла мне свой секрет, подобно эксгибиционисту, раздвигающему полы своего плаща и убегающему потом, чтобы спрятаться где-нибудь в зарослях. А сейчас в чем суть моей роли? Что предусмотрено для меня в сценарии? Крики, требования? Ни закон, ни элементарная тактичность не потерпели бы их. Все словно обито войлоком, время, оно заглушает крики. Кто бы осмелился! Архитектура семейного очага, душа ребенка: эти надежные ценности защищены столь же надежной и испытанной трусостью. Проявившейся и в сегодняшнем испытании. Мы еще вернемся к этому: простая комедийная сцена, романический эпизод, волнующая гипотеза? Что угодно на выбор — однако ничего общего с моей обыденной жизнью. Моя обыденность. Моя жизнь. Всплески дурного настроения у Люка, приливы и отливы в моей работе, надломы, связанные с возрастом, — вот они, мои партитуры. И другой музыки я не знаю.