Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят Страница 26

«Может, не стоило усердствовать, вытаскивая деньги из шляпы?» — подумала она, засовывая костлявые ноги в выцветшие домашние тапочки.

Шаркая, она притащилась на кухню, зажгла газ, чтобы приготовить растворимый цикорий «Рикоре», отломила хлеба, намазала маргарином и вареньем из маленьких баночек, которые таскала в отелях из тележек для завтрака. Это была ее новая стратегия: она проникала в гостиницы, когда убирали комнаты и горничные широко раскрывали двери, чтобы заходить и выходить когда захочешь, поднималась на этаж и, скользя как тень по коридору, наполняла сумку разными ценными штучками, начиная от душистого мыла и заканчивая маленькими упаковками меда и варенья. Иногда ей перепадали остатки фуа-гра, недогрызенная баранья нога, золотистые маленькие хлебцы, недопитое вино или шампанское, оставленное на подносе возле двери. Она любила эти мимолетные, незаметные кражи: они давали ей ощущение полноты жизни, волнующей опасности, и к тому же она приобщалась к шикарной жизни.

Она не спускала водянистого взора с молока в кастрюльке, и на ее иссохшей физиономии мелькнуло задумчивое выражение, внезапно смягчившее резкие черты. Когда-то эта женщина была красивой. На ее лице проглядывали остатки былой тонкости и женственности, и каждый чувствовал себя вправе спросить себя, что же такое случилось, отчего она стала такой сухой и черствой. Были ли это скупость, тщеславие, жадность или просто больное самолюбие человека, который, считая себя идеалом, отказывается открывать новые оттенки души и чувств своей состоявшейся личности? Зачем украшать лицо и сердце, если ты считаешь себя неуязвимым и всемогущим? Напротив! Ты приказываешь, гримасничаешь, мечешь громы и молнии, движением руки изгоняешь неугодного. Никого не боишься, потому что будущее в твоих руках.

До того дня, пока…

Карты ложатся иначе, и пухленькая беспомощная секретарша получает на руки четыре туза патронессы.

Сегодня утром, съев сэндвич, Анриетта Гробз решила в храмовой тиши поставить точку. Мир катится в пропасть, что поделаешь, но у нее нет желания составить ему компанию. Ей следует поразмыслить, как охранить себя от полного и окончательного разорения.

Она умылась, как кошка лапой, посыпала узкое длинное лицо пудрой, положила на тонкие губы слой красной помады, накрыла тощий шиньон широкополой шляпой, булавкой пригвоздила все сооружение, скорчила гримасу, глядя в зеркало, повторила несколько раз: «Стареть не сладко, девочка моя», — поискала тонкие кожаные перчатки, нашла их и заперла за собой дверь на несколько оборотов.

Ей нужно подумать. Что-то изобрести. Схитрить. Сосредоточиться.

Для этого идеально подходила церковь Сент-Этьен неподалеку от дома. Ей нравилось церковное гостеприимство, запах ладана в часовне Девы Марии — как входишь, направо, — это действовало на ее совесть как бальзам, и она творила зло во имя Божие. Она преклонила колени, почувствовав холод плитки, склонила голову и прошептала молитву: «Спасибо Тебе, Иисусе, за Твое милосердие, спасибо, что понимаешь, что я должна жить и выжить, благослови мои планы и намерения и прости зло, которое мне придется причинить, это на благо. Мне на благо».

Она поднялась с колен и села на плетеный стул в первом ряду.

Так, в мерцающем свете свечей, в тишине, прерываемой лишь шорохом шагов, она смотрела на голубое одеяние Девы Марии и изобретала план грядущей мести.

Она подписала бумаги для развода. Обратной дороги нет. Марсель Гробз повел себя великодушно. Это факт. Она сохранила его имя, квартиру и изрядное ежемесячное пособие. Ей подспудно хотелось бы это признать… Но увы, то, что любой другой человек окрестил бы благородством и добротой, Анриетта Гробз обзывала «подачками», «милостыней», «плевком в лицо». Каждое из этих слов звучало как оскорбление. Она бормотала их про себя, делая вид, будто истово молится. Ерзая на неудобном скрипучем стуле, она исходила желчью и невольно роняла обрывки фраз типа: «Я живу в паршивой мансарде, а он роскошествует во дворце», — сжимая бусины своих четок так, что они едва не трескались. Время от времени она вспоминала, какие баснословные барыши приносит фирма «Казамиа», детище Марселя Гробза, и прятала искаженное бешенством лицо в ладони. Цифры прибылей плясали у нее перед глазами, и она негодовала: теперь все это проплывает мимо ее носа! «А я столько вложила в это предприятие! Без меня он бы ничего не добился, ничего! Я имею право на все, полное право!»

Она попыталась добиться своего, прибегнув к услугам колдуньи Керубины, наводящей порчу[22]. Оказалась весьма близка к цели, но в итоге все окончилось провалом. Надо было выработать другую стратегию. Она не имеет права терять время. Способ существовал, Анриетта была в том уверена. Марсель Гробз, расслабленный домашним уютом, не может не допустить хотя бы несколько ошибок.

«Притушить гнев, выработать стратегию, с наивным видом девочки у первого причастия претворить свой план в действие», — перечисляла она в уме, глядя на картину напротив, представляющую предательство Иуды в Гефсиманском саду и арест Иисуса.

Каждый раз, когда Анриетта Гробз усаживалась на привычное место в этой часовне Пресвятой Девы Марии, она в конце концов поднимала взгляд к потолку и пристально рассматривала огромную фреску, изображающую первое искушение Христа: момент, когда Иуда приближается к нему, чтобы поцеловать в щеку. Римские стражи ждут, готовые схватить Иисуса. Анриетту охватывало странное чувство: смесь жалости, ужаса и неизъяснимого наслаждения, словно она присутствует при рождении основополагающей драмы христианства. Словно черная душа Иуды вползает в ее душу, преподнося ей грех — эдакий спелый, аппетитный, сверкающий алыми боками плод. Она всматривалась в светлое, добродушное, отчасти простоватое лицо Христа, потом глядела на Иуду: тонкий длинный нос, тяжелый взгляд черных глаз, густая борода, яркая красная туника. Он казался горделивым и статным, и Анриетта подозревала, что художник поддался той же пагубной слабости к этому хитрому, коварному, злонравному человеку.

Ведь добродетель порой так скучна…

Она подумала о своей дочери Жозефине. До чего Анриетту раздражали ее вечная отзывчивость и добросердечие, прямо мать Тереза! То ли дело Ирис, ее плоть от плоти, истинная дочь своей матери. Золотой прииск, а не дочь! Увы, она-то как раз и погибла, увы…

Она поцеловала четки и помолилась об упокоении души Ирис.

«Нужно придумать какую-нибудь хитрость, — прошептала она, лаская взглядом длинные худые ноги Иуды, выглядывающие из-под красной туники. — Помоги мне, темный принц Иуда, помоги мне тоже захапать мою горсть сребреников. Ты же знаешь, порок требует больше ума и воображения, чем глупая добродетель, дай мне идею, и я помолюсь за спасение твоей души».

Она услышала шаги кюре, который направлялся к ризнице, и поспешно перекрестилась, осознав, что допустила дурные мысли. «Надо бы, пожалуй, исповедаться, — подумала она, закусив губу. — Бог прощает все грехи, простит и мой гнев. Он сам не слишком-то свят в этом смысле! Непочтительно разговаривал с матерью и в ярости изгонял торговцев из храма. Мой гнев — праведный, Марсель меня обобрал, разорил, и я требую возмездия. Требую восстановления своих прав. Моя месть не требует большего, чем возмещение убытков, причиненных Марселем. Какая, в сущности, малость…»

В этой маленькой часовне она успокоилась, почувствовала умиротворение. Холодная полутьма благосклонно приняла ее. А идея появится со дня на день. Очень скоро она разработает стратегию, которая позволит ей переменить свое положение и стать важной, состоятельной дамой.

Когда рядом прошел кюре, она склонила голову с безутешным видом женщины, пережившей в жизни много горя, а потом возвела очи горе и вновь с восхищением впилась глазами в длинное сухое лицо Искариота. «Странно, — подумала она, — кого-то он мне напоминает. Может, в этом есть какой-то тайный знак? Скрытое послание о том, чье имя сквозит у меня в голове, указание на тайного сообщника?» Где же она видела это длинное, тонкое, смуглое лицо, хищный чуткий нос, горделивую осанку мрачного идальго? Она наклонила голову влево, вправо, вглядываясь в черты Иуды: «Ну да, точно, я знаю этого человека, я с ним знакома…»

Она вгляделась пристальнее, сощурилась почти до боли, нервно прищелкнула языком, чуть было не выругалась вслух: «А ведь совершенно точно, мне не следует действовать в одиночку, мне нужен мужчина, который помог бы мне с оружием в руках, новый Иуда, и мне нужно найти его в окружении Марселя…

Человек, через которого я получу доступ к счетам, компьютерам, заказам, к переписке с заводами и дочерними предприятиями…

Человек, которого я куплю с потрохами…

Чтобы был у меня под каблуком».

Анриетта прихлопнула руками в тонких перчатках.