Александр Пелевин - Здесь живу только я Страница 27

— Где вы? Где вы, мои друзья-красноармейцы? Где вы, верные мои ученики? Где вы, с которыми делил я и хлеб и воду? Где вы все, кто всегда был со мной рядом? За что вы оставили меня? За что вы оставили меня? За что вы оставили меня?

— Здравствуйте!

У Грановского было слегка обеспокоенное лицо, но его улыбка выражала заботу и доброжелательность.

— Добрый день. Мне уже намного лучше, — ответил Петр. — Я готов работать.

— С вами точно все хорошо? Вы уверены, что сможете работать?

— Уверен. Абсолютно.

— Вот и прекрасно. Пусть у вас все будет хорошо.

Грановский улыбнулся, накинул на плечи пальто, попрощался с Петром коротким рукопожатием и вышел из музея.

Смородин закрыл за ним дверь.

Первым делом он вытащил из кармана письмо для Фейха и положил его под паркет в том же месте, где обнаружил первое письмо.

Затем он пошел на кухню и принялся варить кофе. Спать этой ночью он не собирался.

Выпив кофе, он взял из ванной швабру и принялся подметать пол на кухне.

Грязи было много.

Подметя пол, он вытер пятна со стола и провел влажной тряпкой по подоконнику.

Затем он начал подметать коридор.

После коридора он подмел во всех комнатах Фейха. В центре каждой комнаты теперь образовались ровные кучи разнообразной грязи, пыли, обрывков бумаги, пуговиц, монет и даже сигаретного пепла. Видимо, здесь очень давно не наводили порядок.

Он выбросил все в мусорный пакет, прошел в ванную, налил в тазик теплой воды, добавив туда немного жидкого мыла, смочил тряпку и принялся мыть полы во всей квартире.

Мыл долго и тщательно, не оставлял без внимания ни один угол, застарелые пятна пытался отскрести ножом.

Затем еще раз вымыл пол водой, уже без мыла, а после этого вытер все насухо.

На все это ушел час.

Пол сиял чистотой, и от него поднимался удивительный запах майской свежести — почти такой же, какой он ощущал этой ночью на скамейке.

Смородин улыбался.

Он отдохнул и выпил еще кофе. Затем поднял стекла со всех витрин, раздобыл в ванной еще одну тряпку, смочил её водой и принялся вытирать пыль.

— Стоп! Все хорошо, все прекрасно, все молодцы. Пехота, вы молодцы. НКВД, все правильно делаете, отлично бежите. Но вот ты! Ты, парень в очках и с петлицами старшины! Какого хрена ты опять посмотрел в камеру? Какого хрена, я тебя спрашиваю? Из-за тебя семьдесят человек сейчас снова будут бежать к этим чертовым окопам! Не надо смотреть в камеру, мать твою, никогда, ты меня слышишь? Заново! Все на исходную!

Герман издалека увидел этого парня в очках: он явно был смущен.

Солдаты уныло разбрелись на исходные позиции.

У Германа вспотела спина под шинелью: эту сцену они снимали уже второй час. Второй час они бежали занимать окопы и уходили обратно, бежали и уходили обратно, чтобы в фильм вошел эпизод из нескольких секунд.

«Зато точно не буду толстеть», — подумал он про себя с улыбкой.

Леша оказался веселым и добрым парнем: он подружился с половиной массовки и все время подбадривал всех шутками, когда казалось, что сил продолжать уже нет. Больше всего он болтал с Германом. Они даже обменялись телефонами.

— Начали!

И солдаты снова побежали к окопам. Перед ними, описывая давно изученную траекторию, пролетала камера, установленная на огромном кране.

Герман добежал до окопа, запрыгнул вниз и пригнулся. Справа от него пригнулся Леша.

— Стоп. Снято! Всем спасибо. Можете отдохнуть десять минут. Затем начнем снимать оборону. Немцы уже пришли?

Наконец-то, подумал Герман.

Они с Лешей переглянулись и улыбнулись.

Солдаты устало зааплодировали.

Каневскому вдруг показалось, что здесь, в этой массовке, из которой он не знаком почти ни с кем, он чувствует себя по-настоящему своим. Все они в одинаковых серых шинелях, с одинаковыми петлицами и фуражками, с одинаковыми винтовками — и он, Герман Каневский, в непривычной для него солдатской форме.

Герман никогда не любил войну и оружие — все это раньше было ему абсолютно чуждо, но теперь он, освоившись с винтовкой Мосина, чувствовал себя так, будто держал её в руках всю жизнь.

«Петру бы понравилось, — думал он, — знаю, как он любит все эти штуки».

К полуночи квартира Фейха сияла чистотой и свежестью.

Петр вытер пыль везде: и с письменного стола, и с дивана, с печатной машинки, и с каждой полки книжного шкафа; он протер даже сами книги, которые тоже были покрыты толстым слоем пыли.

Оставался только глобус в кабинете Фейха.

Он снова прополоскал тряпку, снова промыл её теплой водой, слегка отжал и вернулся к глобусу.

Проведя тряпкой по его серой поверхности, он увидел, как из-под многолетнего слоя пыли проявился кусок Северной Америки.

Он улыбнулся, затем провел тряпкой дальше — и ему открылся темно-синий Атлантический океан. Затем из-под непроглядной пыли появилась Южная Америка, потом Европа и Азия. С каждым взмахом тряпки рыхлая серая пустыня превращалась то в Средиземное море, то в Африку, то в полуостров Индокитай, то в Австралию и Океанию.

Наконец с глобусом было покончено.

Смородин отнес тряпку в ванную, снова промыл её и повесил сушиться на батарею.

После этого он открыл нараспашку все окна в квартире; многие из них поддавались с большим трудом, и приходилось применять усилие, чтобы открыть их.

Холодный, болотистый, но при этом необычайно свежий и пьянящий ноябрьский воздух наполнил музей.

Смородин осмотрел результаты своей работы: все вокруг выглядело так, будто Фейх только вчера покинул свою квартиру.

Этот музей еще никогда не был настолько красивым.

Больше никакой пыли.

Освежающий воздух опьянял Петра: сейчас ему было абсолютно наплевать на то, что скажет Грановский, когда увидит все это. Конечно же, он его уволит.

Конечно же.

Да и пошел он к черту.

Петру стало холодно: вспотев от работы, он снял рубашку и ходил по квартире с голым торсом, но теперь на его теле выступили мурашки.

Очередная шальная идея пришла в его голову.

Он открыл витрину, в которой висела красноармейская форма Фейха.

На манекене был весь комплект: гимнастерка, штаны, тяжелая серая шинель с красными петлицами, солдатский ремень с одним подсумком, противогазная сумка и синяя фуражка бойца внутренних войск НКВД. Рядом стояла винтовка Мосина.

«Наверняка в такой же форме сейчас снимается Герман» — подумал он, улыбнулся и принялся расстегивать на манекене ремень.

Стрелки на циферблате показывали час ночи.

— Стоп! Немцы, ребята, сейчас сорок первый, а не сорок пятый! Вы наглые, самоуверенные, смелые. Вы должны идти красиво и с чувством гордости, у нас же все-таки кино! Зачем вы ковыляете, как клячи? На исходную!

Герман втайне злорадствовал: теперь он и его товарищи сидели в окопе и лениво отстреливались в то время, как немцы без конца бегали из стороны в сторону. Леша по-прежнему стоял рядом с ним и без конца рассказывал пошлые анекдоты.

Каждый раз одна камера проезжала на рельсах перед окопом, а вторая снимала бегущих немцев.

— Начали! — раздался голос режиссера.

Герман зарядил в винтовку холостой патрон и приготовился отстреливаться.

Немцам, видимо, усвоили урок и теперь шли более уверенно. Герману даже показалось, что их стало больше.

Загремели первые выстрелы.

— Пригибайтесь! — крикнул кто-то сзади.

Герман инстинктивно пригнулся, когда рядом с ним проехала камера.

В этот момент что-то просвистело над головой, и в лицо Герману посыпалась холодная земля.

Он отплевался, протер глаза и вдруг почувствовал, что справа на него навалилось что-то тяжелое. Он повернулся: это был Леша.

— Не падай, — улыбнулся ему Герман и дотронулся до плеча.

Но Леша не отвечал.

Герман схватил его за плечи и увидел, что его почерневший лоб залит кровью, а глаза закатились.

— Эй, что с тобой? — крикнул он, встряхнув его.

Голова Леши безвольно болталась из стороны в сторону, и только сейчас Герман заметил круглую рану в его лбу, прямо над правым глазом. Из раны без остановки хлестала ярко-алая кровь.

— Эй!

Он в панике обернулся назад. Солдаты, стоявшие рядом, высовывались из окопов и яростно отстреливались.

— Тут человека ранило!

Никто не обращал внимания.

Выстрелы загремели чаще. Снова что-то просвистело над головой, и снова на Германа посыпалась земля.

— Медсанбат! Срочно медсанбат! — закричал кто-то с другого конца окопа.

У Германа бешено заколотилось сердце.

Он осторожно выглянул из окопа.

Обе камеры куда-то исчезли.

Он увидел, что один из немцев целится в его сторону, и успел снова пригнуться до того, как раздался выстрел.

«Твою мать, это еще что такое», — пронеслось в его голове.