Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 27

— Мужичье! Распутник! Совратитель! Ни одного дня больше! И это благодарность! Будешь голодать, пока похоть не выветрится из твоей крови!

Ураган брани обрушился на Станислауса. В заключение хозяин рявкнул:

— Если б не наша вера в бога и не наша святость, твоя задница не влезла бы в штаны, так я вздул бы тебя. Вон! Прочь!

Станислауса сослали под землю, в подвал. Таким, как он, место только под землей. Три года хозяин не находил никого, кто согласился бы ковыряться в шлаке, выбирая кусочки брикета. Для такого грешника, как Станислаус, это самая подходящая работа. Она явится хоть каким-нибудь искуплением его тяжкой вины перед богом и людьми. Отто и Август краешком уха слышали обрывки грандиозного скандала. Они по очереди бегали в подвал. Один принес кусок шоколаду, другой — столько персиков, сколько мог сунуть за пазуху.

— Ты ее по-настоящему изнасиловал или она тоже хотела? — Август видел только белки глаз на закопченном лице Станислауса.

— Она уже умела целоваться или только молилась?

— Я тебе ни слова не отвечу, — сказал Станислаус.

— С такой набожной, наверное, очень скучно. Она, небось, перед каждым поцелуем сначала молится. Вот видишь, побаловался с ней и нажил неприятности.

Станислаус копнул шлак. Тучи пыли прогнали Отто и Августа.

Станислаус принялся за шоколад и персики. Он был черен от угольной пыли, как трубочист. Сладостная грусть сжимала сердце. Не надо было писать письма. Пастор оказался таким же любопытным, как любая старуха в его церкви. Он прочитал письмо. Чего доброго, еще упомянет в очередной проповеди о некоем пекарском ученике и назовет его братом сатаны. Станислаус увидел свое отражение в черном стекле подвального окна. Он и в самом деле похож на брата сатаны. Понурившись, сидел он на куче угля. Ох, сколько же тяжких грехов он совершил! Он вспоминал книги, которые давала ему читать Марлен, и приходил к выводу, что для грешников существует единственный путь — путь раскаяния и искупления. В этих книгах многие до своего обращения в праведников вели распутную жизнь, но потом искупали свои грехи, каялись и выходили в святые, перед которыми преклонялся весь мир.

Станислаус решил стать святым. Втыкать в руку булавку — это для святого чепуха. Он должен показать, что может проделывать над собой нечто куда более серьезное. Станислаус нашел несколько гвоздей и наждачной бумагой натер их до блеска. В книгах Марлен ничего не было сказано насчет того, какими гвоздями были прибиты распятые — ржавыми или нержавыми. Для верности Станислаус решил попробовать все-таки пустить в ход сначала начищенные гвозди. Отто или Август могут завтра или послезавтра ночью распять его на одном из крестов, стоящих на церковном дворе. Станислаус искупит свой грех.

— Господин пастор, перед вашим окном висит распятый! — закричит утром пасторская служанка.

Пастор поспешит в церковный двор. Распятый в его епархии! Придут пасторша и Марлен.

— Бога ради, Марлен, не друг ли Элиаса висит там? А что у него на голове? Терновый венец?

— Да, мама, — скажет Марлен и заплачет, потом опустится на колени и примется целовать ему ноги. (Станислаус тут же вымыл ноги под насосом колонки.)

— Да, мама, да-да, это он, друг Элиаса, — подтвердит Марлен. — Я люблю его и думаю, что ты, конечно, позволишь мне умастить его раны кремом «Нивея».

Отто и Август прибили крестообразно доску к доске. Они не могли дождаться генеральной репетиции; ее собирались устроить вечером. От Станислауса, который, не моргнув глазом, втыкает себе в руки булавки, всего можно ожидать.

Перевалило за полночь, когда Станислаус принялся расталкивать Отто и Августа. Они мычали и ворочались. Неужели ночь уже прошла? Неужели время опять месить тесто? Станислаус произнес пароль: «Распятие!» Тут оба проворно вскочили со своих коек. Станислаус повязал бедра рубашкой, чтобы походить на святого. Терновый венец был изготовлен из веток ежевики, которые он наломал в городском лесу. Августа била дрожь. Пламя свечи отбрасывало на побеленную стену огромную тень мученика Станислауса.

Он был бледен. Все лицо — точно напудрено отборной, так называемой кайзеровской мукой. Он молча показал на молоток и отполированные гвозди. Потом стал у креста из двух досок, раскинул руки и произнес:

— Пожалуйста!

Но тут оказалось, что у Отто и Августа не хватает жестокости, чтобы, не колеблясь, пригвоздить к кресту все равно кого — злодея или святого. Отто подталкивал Августа, Август подталкивал Отто. Оба робели.

— Хотя бы клещи захватил. А то вдруг ты закричишь, заплачешь, а мы стой, как дураки.

— Даже не пискну.

И все же Отто и Август не могли решиться. Полночный час не способствовал укреплению мальчишеского мужества. Чтобы подбодрить товарищей, Станислаусу пришлось самому проткнуть себе гвоздем мякоть руки. Смотри-ка, он и впрямь не кричит, и кровь не течет. В искусстве самовнушения Станислаус добился немалого успеха! Но оба героических пекаря спасовали. Август испугался скандала и шума. Он увлек за собой и Отто в бездну сомнений.

— Нас могут обвинить в убийстве и предать суду. А потом безвинных приговорят к смертной казни.

Август моргал, глядя на огонек свечи. Отто уставился на гвоздь, проткнувший руку Станислауса, и пришел в такой ужас, что издал какой-то сдавленный горловой звук. Он полез под койку, как делают пугливые люди во время грозы.

О горе, горе! Станислаус стоял, готовый доказать, что он достоин любви пасторской дочери, а люди не хотели принять его жертвы. Некоему господину Иисусу, несомненно, повезло. Он имел дело с людьми, не изменившими своему слову. Разочарованный, вытянул Станислаус гвоздь из руки, потушил свечу и лег спать. Под утро он проснулся. Его сильно знобило, и он надел рубашку. Голову со всех сторон кололо. Оказалось, что он спал в ежевичном венце. Он снял венец и подумал, что мир не представляет ему случая принести жертву на кресте.

21

Станислауса сбывают с рук. Его устами заговорил святой дух поэзии. Пекарский ученик вступает на путь мученичества.

Набожный хозяин Станислауса объявил в союзе пекарей:

— Кто возьмет в учение трудновоспитуемого ученика?

В городе был такой пекарь — он брал всяких учеников. Он обладал свойствами лошадиного барышника, который умеет обуздать любого норовистого или брыкливого коня, а потом выгодно продает его на рынке.

— Какие болячки у твоего калеки-ученика?

— Он до тех пор заглядывается на дочерей самых почетных покупателей, пока дочки не влюбляются в него.

— Я у него отобью охоту заглядываться на дочек.

— Он в союзе с сатаной и обучается черной магии.

— Мы изгоним из него сатану и обучим белой магии — вытряхивать мучные мешки!

Незаметно подошла знойная летняя пора. Уличная пыль лежала на листьях лип и обессиливала эти маленькие зеленые бронхи деревьев. Испарения небольшого городка перемешивались. Только после сильного дождя казалось, как будто поля с их благоуханием ненадолго пришли в город.

Станислаус горевал. Все пошло у него вкривь и вкось. Время, когда он у благочестивого пекаря считался ангелом-хранителем дома, вспоминалось ему, как сказка. Он видел это время в снах. А что толку? Ангел пал, обратился в сатану. Станислаус перебирал в уме прочитанные книги, которые давала ему Марлен. Ни в одной из них не говорилось, что поцелуи девушки или те, которыми осыпаешь ее, прелестную, ведут в пропасть. В книгах шла речь только о блуде. Неужели то, что было между ним и Марлен на берегу лесного ручья, это блуд?

А Марлен? Она хоть раз, хоть чем-нибудь подбодрила его? Нет, о Марлен не было ни слуху ни духу. Может, и она сидела одна-одинешенька у себя в комнате, каялась и искупала свой грех? Он подстерегал всюду пасторскую кухарку, но и та словно сквозь землю провалилась.

Как в воду опущенный ходил Станислаус на новом месте работы. Он старался вывести локомотив своей жизни на светлый путь, делая всякие меленькие добрые дела. Первым входил он по утрам в пекарню. За это остальные ученики поднимали его на смех:

— Новая метла чисто метет. Посмотрите на этого подхалима!

С общей тарелки он брал себе самый маленький ломоть хлеба с самым маленьким кусочком колбасы, а остальные говорили между собой:

— Ну и дурак же!

Он таскал Людмиле, ученице по домоводству, воду в кухню, а его товарищи говорили:

— Он втюрился в эту очкастую змею!

Брюхо у нового хозяина переваливалось через пояс клетчатых брюк, какие носили пекари. Оно свисало, как перекисшее тесто, которое выперло из квашни и вот-вот упадет на пол. Лицо у него было иссиня-багровое, а коротко остриженную голову вдоль и поперек пересекали рубцы — следы сабельных ударов. Хозяин был старый солдат еще кайзеровской армии, вице-фельдфебель. Он не сомневался, что дослужился бы до капитана, но, к его сожалению, война не долго длилась. Какие-то трусливые матросы оборвали ее. С тех пор он видеть не мог матросов. Даже когда на улице ему попадался ребенок в матросском костюмчике, он этого ребенка останавливал и осыпал бранью его отца.