Эдуард Лимонов - Последние дни супермена Страница 27

— Тебе идут раковины моллюсков, — сообщил Супермен. Девчонка хмыкнула. — Он наверняка в бизнесе, этот человек. Вне сомнения. Женщина, с которой он пришел, не его подчиненная, но она тоже как-то принадлежит тому же самому бизнесу. Думаю, она представитель более мелкой фирмы. — Генрих задумался. — Еще я уверен: то, чем занимается этот человек, — тонкий и интеллигентный бизнес, для человека, возглавляющего фирму унитазов, или даже просто банковского деятеля у него слишком развитое лицо. Кем же он может быть?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так они болтали, находя удовольствие в обществе друг друга…

— Извини, бэби, — наконец смущенно пробормотал Супермен, — извини. — И силой убрал голову девчонки со своего живота. Сколько они оба ни старались, член Генриха в эту ночь отказывался выполнять свои приятные обязанности…

— That is all right, — пробормотала смущенная не меньше Супермена Алис. — Я люблю тебя. — И, положив голову на грудь Супермена, через некоторое время все же уснула, очевидно, так и не успев подумать о причинах сексуальной немощи Супермена в эту ночь…

Генрих же хотя и имел время подумать о себе, своем члене и их сложных отношениях, однако думать об этом не хотел. Он лежал, глядя в темноту, очень темную, непроницаемую темноту спальни и против своей воли просматривал куски фильмов, составляющие его жизнь. Кусков было много, все оборванные с обоих концов, и ответственный за их проекцию механизм где-то в черепной коробке Генриха работал намеренно небрежно. Кадры часто наплывали один на другой, эпизоды не имели между собой логической связи, и жизнь Генриха скорее была похожа на фильм, сделанный Дали и Бунюэлем, на какую-нибудь «Андалузскую собаку», чем на жизнь Генриха…

Сюрреалистская дьявольщина закончилась достаточно коротким эпизодом, как бы символизирующим в миниатюре всемирный потоп…

…Генрих сидел на неизвестной ему горе, но не скалистой, а земляной, и вокруг него в беспорядке лежали какие-то, как он догадался, кинопринадлежности — съемочная аппаратура. Генрих смотрел, как на плато рядом (плато находилось на уровне чуть низшем, чем уровень горы Генриха) актеры и операторы делают фильм.

Неожиданно раздался рев воды. Генрих увидел, что в долину под ним с двух сторон вливается желтая кипящая вода. С плеском и шумом воды соединились, и уровень воды начал неуклонно повышаться. Вода все ближе подступала к Генриху… Желтая вода…

…Сквозь рассеивающуюся желтую воду Генрих увидел в дверном проеме спальни босую и голую до пояса женщину в батистовой белой юбочке, только в юбочке очень короткой, по моде «тех» лет. Евгения, как она всегда делала, когда ходила босиком, прогарцевала на пуантах, красиво и искусственно ступая, прошла к шоффажу и, вдруг легко вспрыгнув на тяжелую конструкцию, уселась на нее. Евгения почему-то всегда боялась выглядеть коротконогой, несмотря на то, что ноги у нее были в действительности очень длинные.

— Ну что, убийца, — спросила Евгения чуть насмешливо, отведя в сторону бледно-песчаного цвета волосы, мешающие ей видеть Генриха. — Докатился?

— Тебе должно это нравиться, насколько я тебя знаю, — пробормотал Супермен. — Ты всегда хотела поклонения, обожания и жертв со стороны мужского населения земного шара.

— Бедный Юрочка, — Евгения произнесла «бедный Юрочка» без особого сожаления, заметил Генрих. — Наибольшая глупость заключается в том, что и трахнулись-то мы только один раз, — насмешливо продолжала Евгения, — я вообще ничего не почувствовала. Случилось это после большой парти, я была пьяная и накуренная, он тоже… Так, по-дружески повозились в постели…

— Ну ты и тварь… — Супермен начал вставать с постели.

— Лежи, — сказала Евгения, остановив Генриха движением руки. — Ты знаешь правило: коснешься меня — и я исчезну…

— Так было всю жизнь, — хмуро подтвердил Супермен, — я касался тебя — и ты исчезала.

— Что делать, таковы правила. Никто не должен наслаждаться мной долго, — улыбнулась бывшая жена.

— Ну и блядь…

— Ты до сих пор любишь меня, сумасшедший! — констатировала Евгения, с любопытством и состраданием вглядываясь в Супермена. — Даже английская девчонка чем-то напоминает меня. — Евгения улыбнулась, как показалось Супермену, грустно. — Клинический случай, — покачала она головой. — Даже проституток ты выбирал так, чтобы были похожи на меня…

— Тебе же это льстит, шлюха, — хмуро поник головой Супермен и, натянув одеяло на Алискино голое плечо, отгородил девочку от остального мира своей подушкой.

— Заботишься о девчонке? Как же твоя теория о том, что женщина по природе своей предатель и различаются женщины только по времени, которое им необходимо для того, чтобы созреть для предательства? — Евгения улыбалась, маленькие грудки ее, маленькие обнаженные плечики были все так же соблазнительно-беззащитны, несмотря на то, что beatiful бэби Евгении было уже даже и не тридцать лет.

— Она еще не созрела для предательства, — просто сказал Супермен. — Ей только пятнадцать.

Евгения покачала головой.

— Смотри, девочки сейчас развиваются очень быстро, тебе опять будет больно… Впрочем, может быть, ты ищешь… Ты всегда выбираешь женщин, которые способны причинить тебе боль…

— Может быть… Мне скучно с рабынями, — просто сказал Генрих. — Я, да, выбираю трудных женщин, таких, с которыми нужно бороться. Независимых, сумасшедших, неверных… Я получаю удовольствие от процесса борьбы, битвы, игры, назови это как хочешь.

— Удивительно, ты все это знаешь и тем не менее продолжаешь быть мазохистом. — Бывшая жена Генриха задумалась. — Однако я, честно говоря, поражена тем, что ты убил Юрия… Я и не подозревала, что в тебе столько ненависти… Все же ты, очевидно, сумасшедший… Спустя столько лет…

— Ничто не умирает, увы, — грустно сказал Генрих. — Все наши поступки вечны и хранятся, не исчезают, плавают в невидимом глазу бульоне, поэтому я не могу стереть той боли, которую вы мне оба, ты и Юрий, причинили… Не способен. Но я мог убить Юрия и убил, и теперь этот мой поступок тоже есть, он склонил чашу весов на мою сторону. До этого она была на вашей…

— Ты безумен, — грустно сказала Евгения. — И, как ни странно, при всей твоей истеричной чувственности ты еще и расчетливый безумец… Убить человека для того, чтобы склонилась некая незримая чаша весов в твою сторону! И чаша, и весы существуют только в твоем воображении… И за это убить человека? Это же ужасно… неужели ты этого не понимаешь, неужели Юрий не снится тебе, окровавленный, убитый тобой… Ты убил человека, ты понимаешь, а? — Евгения закончила почти криком.

— Не ори, — спокойно сказал Генрих, — разбудишь ребенка. Я ничего не чувствую, могу тебе признаться как самому близкому человеку. Ничего. И более того — я вдруг впервые понял, что «табу» на убийство потому так суровейше охраняется всеми обычаями и законами нашего общества, что это — секрет Полишинеля. Оказывается, можно убить священное животное, и молния не пронзит тебя в чистом поле, не обвалится потолок тебе на голову, более того, даже болезненные сны не приснятся тебе. Можно убить, и нужно мстить убийством… Я это открыл для себя, — тихо прибавил Супермен. — И мне вовсе не хочется никого больше убивать, мне уже неинтересно.

— И тебе совсем не было жалко его, когда ты его убивал? — с неожиданным интересом шепотом спросила бывшая жена.

— У меня не было времени, Джи, — так же шепотом сказал Генрих, — для того, чтобы жалеть его. Я боролся с ним и его телом, когда он пытался высвободиться из-под повязки с хлороформом… Потом я просто нажал курок. Легкое движение. Может быть, если бы мне нужно было разорвать его зубами?.. — Генрих неуверенно остановился. — И то, я думаю, процесс борьбы с ним, его сопротивление убили бы жалость. — Он помолчал. — Только один раз, — Генрих запнулся, — даже не жалость, я думаю… Когда все было кончено и я уходил. Его тело как-то неуютно, грустно лежало на полу. Одно… Не знаю. Может быть, если бы я смотрел ему в лицо?..

— Я думаю, тебе место в сумасшедшем доме, Генрих, — вздохнула Евгения…

— Хэй, красавица, — разозлился Генрих, — ты не убийца, да, ты никого не убила физически, ты чистая леди, да?.. А помнишь, бьютифул, то утро, когда ты пришла от любовника — бледная, плохо расчесанные свалявшиеся льняные волосики, выгоревшие на концах, комочки краски, застрявшие в уголках глаз, и до меня донесло запах ночи, проведенной с ним, и я знал, что обычно аккуратные волосики твои свалялись от этой ночи, от того, что твоя голова каталась в приступе страсти по его подушке, от пота, который ты и он выделяли, когда совокуплялись…

— Ты болен, болен, — закрыла уши ладошками Евгения. — Больной человек…

— И в руке у тебя был черный большой пакет. В пакете, когда сумасшедший Генрих заглянул туда, лежали твой белый пеньюар, белая ночная рубашка и еще какие-то белые штучки. — Генрих злобно посмотрел на скорчившуюся на шоффаже фигурку. — Белая Христова невеста вернулась после ночных похождений… Ты, — Генрих встал, голый, на колени в постели и говорил теперь, глядя в упор на бывшую жену. — Ты! Ты знаешь, как это называется? Я скажу тебе, не ломай головку, — это называется premeditated murder![106] За день до этого ты обдумала свой поход, объявив мне, что устала, ты продумала детали — пеньюар, соблазнительная ночная рубашка… И ты, ты обвиняешь меня в отсутствии жалости? Ты ведь знала, что я за человек и как я тебя люблю, знала, что я способен покончить с собой. Разница лишь в том, какие приспособления мы употребляем для убийства — ночную рубашку или хлороформ, пеньюар или револьвер… И мне было в ту ночь, когда я ждал тебя, — целую ночь, мне было страшнее, чем Юрию. Я был милосерднее к нему, чем ты ко мне, я его хотя бы не мучил. Ему было страшно всего несколько мгновений. После этого он уже ничего не чувствовал… Ты тоже убийца, и убийца-садист, не то что я — простой исполнитель приговора…