Карл-Йоганн Вальгрен - Ясновидец: Страница 27

О, Боже, подумал он в ужасе, Эркюль, где ты?

Там, где ты меня оставил…

Как и предсказал голос, под ковром был люк. Он совершенно ясно слышал теперь голоса в коридоре — кто-то вышиб дверь в его комнату и издал крик разочарования. У меня всего несколько секунд, подумал он, сейчас они начнут искать в коридоре, открывать все двери подряд, пока не найдут этот чулан.

В середине крышки люка было железное кольцо. Он с огромным напряжением поднял ее и увидел лесенку, ведущую к продуктовому лифту.

Спускайся вниз, сказал голос, залезь в лифт и открой крючок…

А если он меня не выдержит? подумал он. Будет ли это моей последней памятью?

Шаги в коридоре все приближались. Он услышал шепот, кто-то чертыхнулся в темноте. Помолившись провидению, он спустился в шахту и залез в лифт. Потом снял крючок, удерживающий корзину, и вздрогнул, почувствовал, что лифт устремился вниз, сначала медленно, потом все быстрее, пока не сработали тормоза.

Лифт мягко опустился на пружины в подвале. Он был уверен, что крошечный лифт выдержал его вес только по недосмотру судьбы. Он вылез из корзины и в слабом свете тонких сальных свечей трусцой побежал по коридору.

В самом конце коридора есть дверь, сказал голос. Ключ лежит на притолоке, открой дверь и поднимись по лестнице…

Шустер уже не удивлялся точности указаний — ключ и в самом деле лежал на месте, и он продолжал следовать инструкциям, не задавая вопросов. Он поднялся по лестнице, повернул направо, потом налево, отступил в коридор, повинуясь приказу, спрятался в оконной нише, задерживал дыхание, стоял, если требовалось, неподвижно, и, наконец, очутился у задней двери комнаты для освидетельствований, где он оставил своего подопечного меньше четырех часов назад.

Он услышал, как с другой стороны комнаты кто-то постучал в дверь. Потом послышался голос польского новичка Коссака, тот сообщил, что Шустер исчез и найти его не удалось, хотя они обыскали все здание. До него доносились раздраженные голоса, потом стукнула дверь — они продолжили разговор в тамбуре.

Теперь входи, услышал он шепот, развяжи меня… и скорее отсюда…

То, что он увидел, напомнило Шустеру тот день, когда он нашел мальчика в подвале дома призрения. Эркюль в глубоком обмороке сидел, крепко привязанный к похожему на парикмахерское креслу. Из открытых ран на его уродливом теле сочилась кровь. В спине торчало шило, на несколько сантиметров воткнутое в его тело.

Шустер освободил его от ремней, поднял на руки легкое, как пушинка, тельце и понес к двери. В тамбуре продолжали спорить, он слышал раздраженный голос кардинала — и снова он откуда-то знал, что они вот-вот вернутся в комнату.

Он пронес мальчика сотню шагов, прежде чем положил его в коридоре у двери, выходящей в один из переулков. Тот постепенно приходил в сознание.

«Где же божественная справедливость по отношению к этому существу? — подумал Шустер. — Где же ты, Господи, когда ты нужнее всего?»

Мальчик дышал тяжело, как больной астмой. Потом веки приоткрылись, и он некоторое время смотрел вокруг блуждающим взглядом, пока не встретился глазами с Шустером. Осторожно, носовым платком, Шустер вытер кровь и помог ему подняться. Он показал мальчику на дверь, и тот, хромая, исчез в переулке…

Позже Эркюль упрекал себя, что не приложил всех усилий, чтобы помешать монаху вернуться в ту комнату. Но, похоже, Шустер уже принял решение.

Меньше чем через сутки его нашел пастух в виноградниках Трастевере. Глаза уже выклевали стервятники. Вокруг шеи была тонкая голубая полоска, как будто бы кто-то нарисовал ее чернилами. В протоколе, составленном карабинерами, значилось: «тело неизвестного мужчины, удавленного шнурком». Тело было совершенно обнаженным, если не считать маленького индейского амулета на запястье. Выпустили листовки, призывающие общественность сообщать данные, имеющие ценность для задержания убийцы.

Но Эркюль Барфусс был уже далеко, ему неведома была судьба монаха Шустера, как неведомо и то, что за его поимку назначена награда.

IV

— Поживее, поживее, дамы и господа! Головокружительное представление, всего за два чентезимо! У нас есть все, о чем вы можете мечтать, и даже то, о чем вы и мечтать не можете, потому что то, что мы вам покажем, превосходит любую фантазию! Седьмое чудо света — ничто перед восьмым и девятым! Никто не разочаруется, посмотрев представление бродячей труппы Барнабю Вильсона! Что вы сказали, уважаемый? Что мы можем вам предложить? Лучше спросите, чего мы не можем вам предложить! Окровавленный кинжал Брута, конфирмационное платье Наполеона, шейный платок Вероники, золотое блюдо, на котором Ироду подали голову Иоанна Крестителя во льду, чудовища и вымершие звери, три молочных зуба Иисуса, сосуд с дистиллированными слезами Богоматери — десять лир за каплю; гидра, дронт, а также муравьед из джунглей Бразилии — ни один человек никогда не видел его, а если и видел, то расстался с жизнью. Дамы и господа, если все это оставит вас равнодушными, мы можем сделать ваш портрет — последняя мода лондонского Ист-Энда — гелиография. В ателье Германа Байоли портреты рисуют светом! Ваша душа остается на пластинке с коллодием, и вы обретаете бессмертие… Вы все еще сомневаетесь? Тогда есть еще кое-что, это касается всех. Вы страдаете от болезни? Недавно к бродячему варьете Барнабю Вильсона примкнул морский[21] аптекарь Ибрагим, король мазей и некоронованный император настоев, чьи микстуры известны во всем мире. Великий герцог Бадена лечится его знаменитыми мазями, король Саксонии, чья ужасная экзема на ногах чуть не послужила причиной войны с австрийцами, вылечился как по мановению руки его ножными ваннами. Мор Ибрагим может предложить в своей аптеке любовные пилюли, пилюли, делающие вас невидимыми, пилюли добродетельности, пилюли бессмертия, пилюли от беспричинной тоски, пилюли, излечивающие судороги; мы можем предложить курс омоложения профессора Штайнерта, а что вы скажете о всемирно известной брауновской терапии от противного, излечивающей все — от мозолей до воспаленных сердечных ран… Заходите, господа, не сомневайтесь, следующее представление начинается примерно через четверть часа…

Барнабю Вильсон притворился, что потерял голос, картинно закашлялся, и в руке его внезапно появился, словно соткался из воздуха, стакан, наполовину наполненный водой. Он начал пить его, поднеся к прорези в своей маске, и — поразительно! — по мере того, как он пил, стакан постепенно исчезал, сантиметр за сантиметром, пока не превратился в облачко дыма, что, по-видимому, явилось непосредственным результатом звучной отрыжки директора варьете.

— А слышали ли вы, господа, когда-нибудь о Жирафе? — продолжил он, не заботясь о произведенном на зрителей впечатлении. — Шесть метров высотой, пятна, как на мухоморе, шея, как у дракона… Паровой корабль и локомотив — детские игрушки по сравнению с теми сенсациями, что ждут вас в бродячем цирке Барнабю Вильсона!

Внезапно монолог директора был прерван сильным взрывом в одной из повозок, поставленных кольцом диаметром примерно сто локтей рядом с рыночной площадью, так что любопытные за пределами площадки не могли видеть, что происходит в варьете. С притворным испугом он схватился за сердце.

— То, что вы слышали, — он перешел на заговорщический шепот, — это головоломные эксперименты саксонского флогистониста Бруно фон Зальца со свинцовым сахаром, мышьяковым маслом и цинковым цветом. С помощью обогащенного флогистоном воздуха он может взорвать кафедральный собор, превратить любой обычный металл в золото и вообще привести материю в движение до такой степени, что мертвецы восстают из могил и от ужаса разбегаются во все стороны… Позвольте мне представить также дикого человека Леопольда, пойманного с помощью лассо в бесконечной пустыне Намибии, Гандалальфо Бонапарта, незаконного сына Наполеона, Миранду Беллафлор — девочку с четырьмя языками, а также всеядного лигурийца Жан-Поля — он может проглотить монеты разного достоинства и затем выплюнуть их в том порядке, в каком вы его попросите… Продемонстрируй нам свое искусство, Жан!

Высокий и невероятно худой господин, чье уродство заключалось в большом волосатом родимом пятне, наполовину закрывавшем лицо, со скромным поклоном занял место рядом с Барнабю Вильсоном на крошечной сцене, откуда директор цирка произносил свое обращение к публике. В руке у него была стеклянная банка с живыми пчелами. Он аккуратно отвинтил крышку, поднес банку к лицу, разинул огромную пасть — говорили, что он может глотать пушечные ядра, — и все увидели, как насекомые влетают ему в рот.

Всеядный лигуриец сжал губы, аккуратно закрыл банку и совершенно невозмутимо, как будто речь шла о пилюлях аптекаря Ибрагима от беспричинной печали, начал глотать пчел, звучно, одну за одной.