Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь Страница 27

Уже поздно, но я кончаю писать не потому, что спать хочу, а потому, что надо доделать одну вещь. Если к завтрашнему утру не сделаю, меня «повесят». А чтобы не огорчать тебя такими перспективами, надо еще поработать часок-другой. До свидания, родная. Будь веселой, не скучай, ведь ты у меня умница…»

«11 марта.

Итак, что у нас завтра? 12 марта. Выборы… В этот день, единственный в году, не прозвучит команда «Подъем!». Спи сколько влезет и даже больше. Хочешь — спи до завтрака, хочешь — до обеда или ужина, это смотря по согласию желудка. Лентяи мы, что сделаешь…»

Ну во всем верен себе. Всюду, где речь о воинских делах, — этот «эзопов язык». То живешь «не спеша». То оказываешься «лентяем» или «сачком»… Словом, ясна мне цель, которой задался ты втайне: представить перед нами в таком виде режим своей воинской жизни, чтобы убедились, до чего все оно там спокойное и нехлопотливое — дом отдыха, да и только! Ну что ж, продолжай, что я с тобой поделаю…

«Знаешь, сейчас я начну тебе исповедоваться. Еще одно, в чем мы схожи с тобой: я тоже очень люблю детей, их любопытство, непосредственность и очень тонкую детскую понятливость. Когда я учился в седьмом классе, у меня была мечта стать учителем. Первой причиной этого было то, что я очень хотел стать таким человеком, как Владимир Антонович Сипайлов (он и сейчас для меня идеал педагога), и других путей — чтобы стать таким человеком — кроме того, как стать ради этого учителем, я не видел. Второй причиной было то, что я чувствовал тягу детей ко мне, хотя не знал, да и теперь не знаю, чем ее объяспить.

Учась в том же седьмом классе, я вел у третьеклашек кружок рисования, делился с ними своими скромными познаниями в живописи. С одним учеником очень подружился, несмотря на разность возрастов, и наши уроки продолжались часто у меня дома или у него. Позже наше «сотрудничество» (я брал его к себе в помощники при подготовке оформления школьных праздников, кроме того, занимался с ним отдельно) вышло за пределы ИЗО, мы часто удирали вдвоем на велосипедах за город, и беседы с ним доставляли мне большое удовлетворение.

Его звали Олежка, и фамилия у него была «художественная» — Коровин, я даже думал, что он станет третьим Коровиным-художником.

Потом наша связь оборвалась: перестройка школы выпроводила меня в техникум, который я теперь благословляю за то, что в его стенах встретилась мне ты. Тем изокружком и кончилась моя «педагогическая карьера». Жизнь была тогда сильнее меня, а теперь уже, откровенно говоря, поздно.

Дети, дети, они воистину цветы жизни… Знаешь, мне еще вспомнилось сейчас: когда я возвращался сюда из отпуска, в нашем купе ехал до Улан-Удэ пацаненок лет четырех-пяти, любимец публики. Но из всей публики он, руководствуясь какими-то тайными мотивами своей души, предпочитал осаждать меня, и благодаря ему мне было легче в эти первые дни разлуки с тобой. Я, поддавшись его детским настроениям, сам «впал в детство» и придумывал ему игры и занятия. Однажды он заявил своему отцу: «Папа, я сегодня лягу спать с дядей», — на что «дядя» ответил, что это для «дяди», скромно говоря, не высшее счастье, ибо этот баловень со своим темпераментом смог бы запросто скинуть меня ночью с полки. На третьи сутки дело дошло до того, что он начал надоедать отцу и твердил полсуток: «Папа, я хочу с дядей в ресторан» (!!)

Извини, коль дело дошло до ресторана, надо ставить точку: а то как бы чего…

Мне сейчас хочется без конца повторять вместе с тобой эти слова поэта: «Мне вновь и вновь благословлять дороги, что нас с тобою к встрече привели». И я вновь и вновь благословляю их.

Когда-то я благословлю последнюю дорогу, которая приведет меня к тебе навсегда?»

Строки этого письма полны для меня особенного, глубокого смысла. Ну в самом деле…

Приехал солдат в отпуск. Вошел в отчий дом, принес в него свет и радость. Пробыл недолго, но жизнь за короткий тот срок дала ему все. В том числе самое драгоценное — большую любовь. И вот он, солдат, снова едет в свою часть — продолжать службу. И встречает в пути славного пацана, который скрасит первые дни разлуки с любимой. И через того мальчонку, через взрывчатые его выдумки, через проникающее тепло его привязанности хлынут в душу солдата думы о собственном детстве. И вспомнит он свою юность…

Погляди, что получается. Жизнь, словно бы наперед зная, что тебя ждет, выплеснула все богатства, все свои щедроты и радости. Свела с любовью и детством. Дохнула теплом и миром родного дома. И глянула в душу глазами матери. Дала все, что вскоре придется тебе заслонить собою. Недаром и песни-то приходят тебе на память самые солдатские — самые нежные и самые боевые, — те, что наполняли когда-то верой и мужеством сердца моих сверстников.

И вот слова, которые стоят всех песен войны и мира, твои слова: «Дети, дети, они воистину цветы жизни…» Как далеко, как удивительно много видится мне за ними!

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Вижу тебя учителем. Все-таки — учителем. Почему-то кажется мне: рано или поздно ты все равно пришел бы к этому. Вспомним давай одну встречу Нового года. У нас гости. Двое пришли с пятилетним внучонком: не с кем оставить. Его звали Сережкой, видели мы его впервые. Но, увидев, уже вскоре поняли, что такая «добавка» к праздничной ночи не сулит обществу ничего хорошего. Задолго до новогоднего тоста Сережка сграбастал в мягкий свой розовый кулачок внимание и нервы всех за столом. Чего только не вытворял, как только по донимал старших. И Cережкой занялся ты.

Позвал, подхватил на руки, посадил себе на плечо, и вы долго с ним о чем-то шептались: ты — задрав голову, он — чуть склонив ее с высоты. А слушал тебя внимательно-внимательно и все кивал и улыбался. Оказалось, ты придумал ему игру, да такую «хитрую», что хоть и один играет, но участвуют в ней будто бы все, кто за столом. И в том весь игровой секрет, что Сережка должен вести дело так, чтобы никто не узнал, что бесповоротно вовлечен в игру.

И произошло удивительное. Своенравный, вдрызг избалованный мальчонка стал тратить баснословные запасы своей энергии по твоему хитроумному плану, будто какую-то тугую, до отказа закрученную пружинку ты ловко сцепил с потайным и чутким регулятором, не позволившим ей раскручиваться как попало. Сережка поминутно подбегал к тебе, получал — на ушко — инструкцию и с наслаждением отправлялся ее выполнять, никому не мешая, но с каждым общаясь — по твоему колдовскому рецепту. И ему было хорошо, и всем было хорошо тоже. И все увидели, до чего занимательный, до чего интересный человечек этот пацан.

А дело-то в пустяке. Никому не хотелось нагибаться к неудобному пацану. А ты встал на цыпочки и… дотянулся до него. Такова простейшая из педагогических истин, высказанная знаменитым Янушем Корчаком.

А держится она на единственном секрете — на настоящей любви.

И раз уж коснулись мы этой темы, стоит вспомнить еще.

Это о двоюродной сестренке твоей, Каньке Баталашке, как мы ее величали. Она жила у нас почти два года, когда врачи запретили ей климат Полярного круга.

Помнишь ее характер? Ласковая, доверчивая, только, будто сахарной крошкой, вся пересыпана этаким хрустким капризцем. А уж упрямства! На десятерых хватало. И однажды ей от меня влетело: голос повысил и ладонью по столу постучал — не сумел сдержаться. Она в слезы, да в такие горькие… И плакала, помню, долго, все никак не могла утешиться. Ты сказал:

— Неужели, папа, она для тебя всего лишь капризный ребенок? Она же человек, прежде всего человек.

С обидой так сказал… Никогда не забыть мне этого.

Не забыть и твоих разговоров с ней. Детски непосредственные и простые, были они по-взрослому умны и серьезны. Мне напомнила о них твоя тетрадка — атеистические заметки.

«3.2.1965 г.

Вспомнил про существование этих листков из-за спора с бабушкой.

Несколько ее мыслей, раздумий. Рассуждали о боге и сатане, о добре и зле. Выяснил: у бабушки насчет начал природы — дуализм. Мы сегодня не успели поговорить с ней о «миросоздании» и по многим другим уязвимым местам Писания. Но насчет бога и сатаны — точно: богу — богово, кесарю — кесарево; бог сам по себе, у него рай, сатана сам собой, у него вотчина — ад. Человеку даны две дороги: широкая — в ад, узкая — в рай (бог предвидел, что атеистов будет большинство). Сатана искушает и переманивает к себе людей — и грешных и праведных. Бог же «предоставил людям выбирать дорогу». (Ну и борец за свои идеалы! Не только пассивное существо, но и равнодушное, хотя бабушка утверждает, что он печется и скорбит о нас. Не о чем и нечего скорбеть. Сам виноват.)

— Почему бог не сделает всех верующими?

— Бог предоставил человеку думать и выбирать.

— Для чего так, почему он «не пропагандирует» свое учение?

— Пусть люди сами…

Хождение по кругу.

Но вот в вопросе об отношении к родителям и к богу мне неожиданно помогла Канька.