Владимир Кунин - Пилот первого класса Страница 27

Уже несколько дней я живу у Сергея Николаевича. Надежда Васильевна переехала на неделю к Катерине Михайловне, помогает ей по хозяйству, возится с Лялькой. А мой Серега попросил меня это время пожить у него. Живем мы с ним душа в душу, четко распределив обязанности: я бегаю по лавочкам и на рынок, а мой старик готовит жратву.

В отпуск ушел Алик Коробов — второй пилот Азанчеева. Воспользовавшись тем, что наш аэроплан стоял на «регламенте», Виктор Кириллович взял меня к себе «вторым».

Я боялся, что Азанчеев не будет доверять мне штурвал, но, как только мы первый раз оказались вместе в кабине, он лениво посмотрел на меня и сказал:

— Запускайте, прогревайте, выруливайте, просите взлет и чешите...

Я запустил, прогрел, вырулил, запросил взлет и почесал. А на следующий день он меня спросил:

— С левого сиденья не хотите попробовать?

И весь день я летал, сидя в командирском кресле. Вечером я сказал Сергею Николаевичу:

— Я сегодня весь день слева сидел.

На что старик мне заявил:

— Тебе было сказано купить сметану?

— Было.

— А где она?

— Я забыл...

— Вот и лопай пустые щи!

— Я сегодня весь день летал на левом кресле!..

— Это я уже знаю. Мне Витя звонил. Как же ты без сметаны щи есть будешь?

— Да плевать мне на эту сметану! Можете вы это понять или нет?

— Подожди, — сказал старик. — Не хватай хлеб. Я сейчас схожу за сметаной...

За сметаной мы пошли оба и вместо сметаны купили большую и красивую бутылку шотландского виски «Лонг Джон». Сметаны просто не было...

Интересно, смог бы я помочь Василию Григорьевичу, если бы он все-таки взял меня тогда в тот рейс?

ОКУЛИСТ

В «Ил-14» нас было девять человек. Мы летели в отдельную Добрынинскую эскадрилью для того, чтобы провести очередное медицинское освидетельствование. Нас девять человек, и все вместе мы называемся «медкомиссия». Нас боятся. Мы грозная, неподкупная, жестокая и в какой-то мере циничная сила. За глаза нас называют «выбраковщиками».

Месяц назад у них в Добрынине произошло ЧП — погиб командир эскадрильи Селезнев. Я его хорошо знал. Говорят, была какая-то дурацкая, нелепая история, из-за которой погиб прекрасный летчик и очень хороший, интеллигентный человек. Жаль его. Очень жаль. Ему, кажется, не было и сорока. Я помню, что он был замечательного здоровья человек... Мог бы еще лет десять спокойно летать...

Нас девять человек на весь самолет. За исключением экипажа. Четверо играют в преферанс. Двое спят. Один читает. А мы со стариком невропатологом сидим в хвосте и пьем боржоми. Я тоже старик.

Мы сидим и пьем боржоми из серых пластмассовых чашечек, на которых выдавлено слово, объединяющее нас всех, — «Аэрофлот». До посадки еще далеко, и мы не торопимся.

О чем могут говорить старики? О стариках. О людях, равных нам по прожитому сроку. По большому прожитому сроку и по маленькому оставшемуся.

А еще старики говорят о прошлом. О будущем старики говорить пугаются. И поэтому очень жалеют друг друга.

— Я знаю, что он учит таблицу проверки зрения наизусть, и ничего не могу поделать!.. — сказал я невропатологу.

— С ним?

— С самим собой... А сколько их по всем управлениям ГВФ! Боже ты мой... Как неумело, по мальчишески, эти пятидесятилетние мужики стараются сохранить за собой право летать!.. Хотя бы еще год. Полгода... Каждый раз, когда я вылетаю в составе комиссии в такие вот маленькие подразделения, где доживают свой воздушный век старые летчики, я чувствую себя палачом, отправляющимся на гастроли.

Из кабины пилотов вышел молодой круглолицый здоровяк — командир корабля.

— Как себя медицина чувствует? — весело спросил он. — Никому помощь не требуется?

Преферансисты оторвались от карт, спящие открыли глаза, читавший отложил книгу. Все заулыбались, задвигались.

— Когда в Добрынино придем? — спросил кто-то.

Командир посмотрел на часы и ответил:

— Минут через двадцать начнем заходить.

Он прошел мимо нас в уборную, и мне почему-то, старому болвану, этот командир корабля вдруг стал неприятен. Я посмотрел ему в спину и раздраженно сказал соседу:

— Я вам клянусь, я скоро начну ненавидеть молодых и здоровых людей. Парадокс, да и только!

Невропатолог с интересом посмотрел на меня.

— Это аномалия? — с беспокойством спросил я. — Нет, серьезно. Я вас как невропатолога спрашиваю...

— Идите к черту. Обычная возрастная солидарность. Наливайте.

Я разлил остатки боржоми по серым чашечкам, и в это время оба двигателя слегка уменьшили обороты. Мы начали снижение.

НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА

Сидели на вышке и ждали медицинскую комиссию. Еще вчера я приняла радиограмму, в которой говорилось, что сегодня они должны прилететь к нам...

В нашей единственной гостинице были забронированы комнаты для врачей и экипажа, а наш медпункт временно переоборудован так, чтобы в нем было удобно работать сразу нескольким людям.

Полторы недели я прожила у Кати Селезневой. Иногда мне казалось, что я сама не выдержу всего этого, распахну окно и завою в черное ночное небо от тоски и бессмыслицы произошедшего. Я старалась ни на секунду не оставлять Катю одну. Только в рабочие часы мы находились не вместе. Но это были единственные часы суток, когда я была почти спокойна за нее. Как многому она научилась у Селезнева за годы, проведенные с ним под одной крышей! С каким удивительным спокойствием, достоинством и сдержанностью она проводила утренние предполетные осмотры, как разговаривала с людьми, как принимала их соболезнования...

И только дома, оставшись со мной наедине, она позволяла себе отбросить многопудовый щит спокойствия и снова превратиться в безутешную русскую бабу, плачущую, проклинающую себя и свою судьбу, впадающую то в странное безмолвное оцепенение, то в иссушающую, доходящую до беспамятства истерику...

А утром, подтянутая и приветливая, она сидела в своем белом, слегка кокетливом халатике за столом медпункта и, рискуя быть заподозренной в черствости, спокойно проводила обычный предполетный осмотр.

«Ил-14», борт сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, наконец запросил условия посадки. Я передала ему весь наш нехитрый комплекс и предупредила Ивана Гонтового, что «Ил» на подходе. А через несколько минут «Ил» запросил посадку.

Гонтовой Поднял свой микрофон:

— Сорок пять шестьсот пятьдесят четыре, вас понял. Посадку разрешаю.

— Кто садится? — спросил Сергей.

— Медкомиссия.

Сахно подошел к динамику внутреннего переговорного устройства, щелкнул тумблером и, глядя в сторону, откуда должен был появиться самолет, сказал:

— Доктор Селезнева! Катерина Михайловна... Выходите встречать коллег. На подходе.

— Спасибо, Сергей Николаевич, — послышался из динамика ровный голос Кати.

Сергей подмигнул мне и вышел.

Иван Гонтовой посмотрел на часы, записал время в журнал. Он еще раз, посмотрел на посадочную полосу и только хотел закурить, как динамик на его пульте заговорил голосом командира «Ил-14»:

— Сантонин! Сантонин! Я — сорок пять шесть пять четыре!.. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога. А левая не убирается...

Гонтовой испуганно посмотрел на меня и быстро оглядел все наше помещение, словно искал того, кто скажет, как ему поступить дальше. Но в комнате диспетчерской службы, кроме нас с ним, никого не было, и он хрипло сказал в микрофон:

— Вас понял! Вас понял! Уходите на второй круг, ждите нашей команды!

Он мгновенно переключился на внутреннее переговорное устройство, врубил все точки связи:

— Внимание! Внимание! Командира эскадрильи, командиров звеньев, начальников всех служб срочно на вышку АДС! Повторяю: командира эскадрильи, командиров звеньев и начальников всех служб срочно на вышку АДС!..

Вторую половину фразы он проговорил, уже видя сквозь стеклянную стену нашей вышки, как с разных сторон маленького аэродрома бежали те, кого он звал...

КОМАНДИР КОРАБЛЯ

Все было нормально до тех пор, пока я не приказал:

— Выпустить шасси!

Бортмеханик нагнулся вперед и привычно двинул рычаг выпуска шасси.

— Командир! — тревожно сказал он, глядя на зелёные и красные сигнальные лампы. — Не вышла правая нога шасси...

Я посмотрел на красный сигнал правой стойки.

— Спокойно. Попробуй убрать и еще раз выпустить.

«Сейчас все будет в порядке... Все будет в порядке! думал я. — Сейчас она вывалится...»

Но правая стойка не выходила. А левая, как оказалось, не убиралась. Выходила и убиралась только одна передняя носовая нога.

— Давай еще раз! — остервенело сказал я.

И был еще раз, и два раза, и три, и четыре, и я кабрировал и бросал машину то вверх, то вниз, чтобы хоть перегрузками заставить вылезти эту проклятую правую ногу, а она все не выходила и не выходила... И тогда я сказал Земле:

— Сантонин! Сантонин! Я — сорок пять шесть пять четыре. Не выпускается правая нога. Не выпускается правая нога! А левая не убирается...