Антония Байетт - Морфо Евгения Страница 27

— Весьма убедительно, — сухо заметила Мэтти Кромптон. — Мне очень жаль этих несчастных бесполезных самцов. Должна признать, до сих пор они мне не представлялись в таком свете. Не кажется ли вам, что в ходе ваших рассуждений вы придаете насекомым черты человека?

— Разве не в этом состоит наш замысел? Мы хотим привлечь широкую аудиторию, преподнося ей истины, научные истины, в виде притч. Но, может быть, я перестарался. Можно написать и суше.

— Этого ни в коем случае не следует делать; вещь превосходна и способна пробудить отклик в читателе, я сама подумывала написать несколько басен в дополнение к моим зарисовкам сказочных муравьев-химер. Хотелось бы потягаться с Лафонтеном… сочинить что-то вроде басни про стрекозу и муравья, только ближе к реальности. Я выписала в блокнот несколько цитат, их бы можно предпослать главам вашей книги. Важно, чтобы она была так же занятна, как глубока и правдива, верно? Я наткнулась на дивный сонет бедного безумца Джона Клэра[32], и этот сонет, как и Пандемониум Мильтона, наводит меня на мысль, что наши сказочные феи, возможно, родились, когда человек попытался наделить насекомых собственными чертами. Мне нравится ваша Подгорная Венера. Она напоминает о подгорном народце из британских сказок. По-моему, прообразом крылатых демонов на стенах церквей послужили бровастые жуки-олени. Ох, что-то я разошлась! Вот сонет Клэра. Что вы об этом думаете? Посмотрите — он считал людьми не только владык, но и трудовой народ:

Какое диво для пытливых глазВ трухлявом пне иль кочке град муравий!Раздумывая, медлим мы. ПодчасИ раздражаемся, не зная, что пред нами:

Отменна власть и труд устроен здраво;Так, надзиратели умело понуждаютРабов трудиться; те влекут оравойТяжелые былинки. Вызывает

Восторг у зрителя совместный труд ихИ помощь спорая в заданьях трудных.Есть речь у них (наш слух не внемлет ей),

Их жизнь — свидетельство иных верней,Что знают и законы, и царейПотомки мелкие минувших славных дней.

«Она умна и талантлива», — подумал Вильям. Он уже почти собрался признаться ей, что сам себе кажется трутнем, это чувство все более овладевало им, но по многим причинам не мог на это решиться. Он не смел предать Евгению или унизиться до жалоб на нее. Более того, жалуясь, он будет выглядеть крайне глупо. Ведь он стремился завладеть Евгенией, теперь обладал ею и телесно был ее рабом, что должно было в этом замкнутом мирке быть очевидным даже для бесполой мисс Кромптон.

Но интересно, почему он считает ее бесполой? Эту мысль, по-видимому, породила аналогия с рабочими муравьями. Мэтти Кромптон была сухой. И, как он понял, не выносила глупцов. Ему начинало казаться, что за ее угловатостью и костлявостью в глубине ее черных проницательных глаз прячутся несбывшиеся мечты. Во всем, что имело отношение к книге, она проявляла решительность и изобретательность. Она прилагала максимум усилий, чтобы книга не просто увидела свет, но имела бы успех. Почему? Сам он в тайне от других и даже от себя лелеял надежду, что книга принесет деньги и он сможет тогда без помощи Гаральда и Евгении снарядиться в плавание к Южному полушарию; но ведь мисс Кромптон не могла желать того же и не знала о его мечте, а после того как он сделал ее жизнь намного насыщеннее, наверное, и не хотела, чтобы он уехал. Ему не верилось, что она совершенно бескорыстна.

Конец лета подтолкнул его к невеселым размышлениям об участи трутней, но теперь он размышлял не только о муравьях и о себе, но вообще обо всех мужчинах их семейства. Гаральд, как в сетях, запутался в вопросах инстинкта и разума, и его мыслительные способности казались парализованными. Лайонел, перепрыгивая на пари через ограду парка, сломал лодыжку и теперь лежал в плетеном кресле на террасе, громко выражая неудовольствие своей вынужденной неподвижностью. Эдгар продолжал совершать верховые прогулки и подолгу гостил у соседей-помещиков. Вернулись в родные края Робин Суиннертон и Ровена; детей у них по-прежнему не было. Как-то Робин пригласил Вильяма прокатиться верхом и сказал, что завидует его везению:

— Мужчина глупо себя чувствует, если наследник не поспевает вовремя. Ведь я не Эдгар, у которого в каждом уголке графства есть дитя любви, так что, появись желание, он может любого усыновить.

— О личной жизни Эдгара мне ничего не известно.

— Да он настоящий кентавр или, пожалуй, сатир. Человек неуемного аппетита, поговаривают, что ни одна девушка не чувствует себя с ним в безопасности, кроме тех безупречно добронравных девиц, что невинно строят ему глазки, — от них он бежит как от чумы. По его словам, ему по душе штурм и натиск. По-моему, мужчина не должен себя вести подобным образом, хотя нельзя отрицать, что таких, как он, много, даже большинство.

Вильям собрался было высказать праведное возмущение, но вспомнил о женщинах с золотистой, янтарной и кофейной кожей, которых любил жаркими ночами, и смущенно улыбнулся.

— Диковатые забавы, — продолжал Робин Суиннертон, — Эдгар считает более здоровыми и пикантными, чем благопристойное времяпрепровождение. А я всегда хотел сберечь себя для единственной женщины.

— Вы недолго женаты, — испытывая неловкость, сказал Вильям. — Не теряйте надежды.

— Я не отчаиваюсь, — ответил Робин. — Но Ровена удручена и завидует семейному счастью Евгении.

— Иногда мне кажется, что все определяет окружение, наследственность же — ничего. Дети впитывают алабастерскую суть и вырастают вылитыми Алабастерами в миниатюре, лишь изредка я улавливаю в их чертах мимолетное сходство с собой…

Вильям подумал о порабощенных sanguinea рыжих муравьях, которые полагали, что и сами — sanguinea, и отогнал эти мысли. «Люди не муравьи, — сказал он себе, — кроме того, аналогии здесь неуместны, ведь порабощенный лесной муравей внешне остается лесным муравьем, хотя sanguinea по запаху признают его за своего. Я убежден, что узнавание у них почти полностью зависит от обоняния. Но, возможно, передвигаясь, они ориентируются по солнцу, а это значит, что и глаза не бездействуют».

— Вы замечтались, — сказал Робин Суиннертон. — Поедемте-ка галопом.

Той осенью однажды ранним утром одно неприятное происшествие позволило Вильяму обнаружить в Эдгаре скрытого кентавра или сатира. Вильям поднялся рано и направился во двор конюшни, когда услышал какой-то сдавленный звук в мойке, и свернул туда, чтобы выяснить, в чем дело. В мойке спиной к Вильяму стоял, склонившись над раковиной, Эдгар. Вильям не сразу понял, что Эдгар сжимает в объятиях его тараканьего эльфа Эми; за лето ее кудри приобрели блеск и стали гуще, хотя лицо осталось бледным и заостренным. Эдгар согнул ее назад, одной рукой зажимая ей рот, а вторую засунув за корсет. Увидев голый зад и член Эдгара, скрывавшийся в юбках девочки, Вильям позвал:

— Эми?

«Лучше уйти отсюда», — подумал он. Эми крикнула что-то бессвязное.

— Не знал, что вы испытываете интерес к этой крошке, — сказал Эдгар.

— Не интерес. Точнее, не личный интерес. Меня заботит ее благополучие…

— Ах, благополучие. Ответь же ему, Эми. Я сделал тебе больно? Или, может быть, мои ухаживания тебе неприятны?

Эми стояла все также, откинувшись на раковину. Эдгар медленно и нехотя убрал руку с ее груди. На лице Эми, вокруг рта и подбородка, краснели следы его пальцев. Она судорожно выдохнула:

— Нет, сэр. Нет, сэр. Ничего дурного. Со мной все хорошо, мистер Адамсон. Прошу вас.

Вильям не понял, что означает это «прошу вас». Возможно, она и сама не понимала. Но Эдгар все же отступил, и она выпрямилась, опустив голову, нервно застегивая пуговицы и поправляя пояс.

— Мне кажется, сэр, вы должны извиниться и оставить нас, — хмуро и холодно сказал Эдгар.

— А мне кажется, Эми лучше отсюда уйти, — возразил Вильям. — И как можно скорее.

— Сэр? — едва слышно спросила Эми у Эдгара.

— Ну что ж, дитя, беги, — согласился Эдгар. — Когда ты будешь мне нужна, я тебя найду.

Ни тени улыбки не мелькнуло на его полных бледных губах, когда он произносил эти слова. То была констатация факта. Эми сделала неопределенный книксен обоим мужчинам и убежала. Эдгар заявил:

— Слуги в этом доме не ваша забота, Адамсон. Не вы платите им жалованье, а потому будьте любезны, не вмешивайтесь в их жизнь.

— Малышка еще совсем дитя, — возразил Вильям. — У нее и детства-то не было.

— Чепуха. Она премилая пышечка, и ее сердце стучит чаще, когда я нащупываю его, и ротик открывается охотно и сладко. Вы ни черта не смыслите в жизни, Адамсон. Я уже заметил, ровным счетом ни черта. Возвращайтесь-ка к своим жукам и вьюнкам-ползункам. Будьте уверены, я не причиню зла этой киске. Только добавлю ей крупинку перцу. И вообще, это не ваше дело. Вы здесь прихлебатель.