Александр Сапсай - Семейная реликвия. Ключ от бронированной комнаты Страница 27

«Не зря, оказывается, бабушка, когда ее не слышала мать, — подумал он, — говорила, что мир еще узнает имя моего отца — талантливого художника Бориса Курлика».

Андрею удалось тогда без особых сложностей вывезти с собой в Германию несколько найденных в грязном чулане картин отца. Тех самых полотен Бориса Курлика, которые сегодня украшают лучшие галереи мира. Они не только принесли его сыну большие деньги, но и реально помогли Андрею попасть в самый что ни на есть верхний эшелон международных экспертов-искусствоведов. В результате к нему пришла громкая слава, о которой он с детства мечтал, только распространилась она далеко не в широких, а исключительно в узких кругах — включая особо влиятельных на Западе специалистов.

«Жалко и до глубины души обидно, что этого не увидела умершая к тому времени бабушка», — часто думал он.

Мать же, которую Андрей перевез жить к себе, в Германию, никак не могла поверить, что ее мужу, долгие годы приносившему в дом жалкие копейки, известному выпивохе, бабнику и матерщиннику, посвящены страницы и целые главы в учебниках по истории искусств и отведено почетное место в престижнейших каталогах. И что мешавшие ей когда-то жить картины его, из-за которых они в свое время столько ругались, теперь висят в лучших музеях мира.

Что касается Андрея, то и в Германии он никак не мог забыть Ольгу. Марина чувствовала это, нервничала, злилась, ревновала мужа к прошлому. Их личная жизнь дала большую трещину, чувств не осталось, а сексуальная супружеская жизнь и вовсе сошла на нет. Достаточно реально взвесив все за и против, Марина несколько лет назад объявила Андрею, что жить с бездушным и черствым «мудилой», который к тому же не способен удовлетворить ее даже физически, она не собирается. Что ей абсолютно не нужен такой номинальный муж, да еще и импотент, которого, по ее словам, «мать родила с ущербным половым органом».

— Оставайся со своей полоумной мамашей в своем особняке со своими любимыми картинами, собаками, иконами! — гневно прокричала она ему своим зычным голосом во время очередного полуночного скандала, сопровождаемого, как всегда, битьем посуды, пощечинами и истеричным рыданием. — Я нашла себе давно мужчину, — сообщила, вытерев слезы, Маринка в завершение своей многочасовой истерики, — настоящего мужика, не дефектного, как ты. Он меня давно любит и ценит, не то что ты, негодяй и свинья. И кстати, чтоб ты знал, он давно и регулярно, с большим удовольствием трахает меня, чуть ли не каждый день, когда тебя нет по вечерам дома, причем по несколько раз, не то что ты, раз в месяц, и то по принуждению. Так и знай.

В заключение своей гневной длиннющей тирады Марина неожиданно мстительно, с явной завистью зло добавила:

— Теперь я понимаю Ольгу, которая сразу же разобралась в тебе и бросила, поняв истинную суть такого бездарного импотента, как ты. А я, дура, столько промучилась, столько времени драгоценного на тебя потратила, столько лет жизни потеряла.

В конце концов Марина все же ушла от него окончательно, оттяпав при этом изрядный кусок его состояния. Она отбыла в Австралию то ли с кем-то, то ли одна, Андрей так и не узнал. Денег было ему, конечно, жаль, особенно в первое время. Но чтобы больше никогда не видеть эту толстую, вечно брюзжащую, опустившуюся и сексуально ненасытную бабу, с потерей денег можно было в конце концов смириться.

Через своего старинного университетского дружка Мишку Бильдина Андрей, пользуясь любым случаем и любой предоставлявшейся ему возможностью, всегда узнавал об Ольге. Бывая в Москве в командировках, часто набирал номер ее домашнего телефона, но, услышав любимый голос, просто молчал. Не мог пересилить себя, заговорить — клал трубку. Прекрасно помнил он все, связанное с Ольгой, и конечно же их совместные поиски иконы «Спас Нерукотворный». Не забыл и о немецком следе этой иконы, на который они тогда вместе вышли. Живя же постоянно в Германии, решил, после долгих неудачных самостоятельных поисков в этом направлении познакомиться с известным собирателем икон Густавом фон Дрейером, проконсультироваться с ним и, возможно, с его помощью продолжить расследование. Однако кроме телефонного контакта со знаменитым коллекционером встретиться с ним у Андрея никак не выходило. Все было недосуг. Кроме того, что-то необъяснимое пока мешало это сделать. В то же время его не оставляла подленькая мысль о том, что он мог бы найти икону и без Ольги и, зная ее истинную цену — не меньше миллиона долларов, — выгодно продать. Тем самым он устроил бы Ольге подлянку, да еще и большие деньги при этом заработал. Или еще изощреннее можно поступить: найти «Спаса», оставить его у себя до лучших времен, а Ольге откровенно морочить голову, сообщая время от времени о том, что он якобы вновь занялся поисками интересующей ее иконы.

Любовь-ненависть стали основным лейтмотивом его дальнейшего поведения, его совсем не угасших, а даже обострившихся с годами чувств. Причем чего больше в его душе, он и сам не знал. Женщин у него за эти годы было немало. Давно обзавелся он и постоянной любовницей. Его компаньонка, приятная во всех отношениях фрау Марта Кноблих — невысокая, уютная, ладненькая и довольно симпатичная блондинка, совсем не похожая на костлявых и долговязых немок с длинными мужеподобными лицами, жила по соседству с ним. Это было удобно. Они прекрасно ладили и в жизни, и в работе, и в постели. Но ничуть не более того. Страсть, любовь, даже ревность — все это не про них. Исключительно деловые Отношения во всем. Причем все по плану, без всяких эмоций, даже строго по расписанию: работа, дом, постель — постель, дом, работа.

Утром Андрей ждал Ольгу на углу Ахенфельд-штрассе, идущей от железнодорожного вокзала параллельно центральной улице чуть ли не через весь город, у дома с резными балконами номер 25-А. Они договорились сегодня погулять по центру, побродить в курпарке, потом попить кофе с замечательным клубничным тортом в одном из популярных кафе на берегу прозрачного горного озера близ Гармиша. Ольгу он узнал издалека, по летящей походке, особой стати, пышным, развевающимся на ветру волосам. Яркая брусничная куртка, того же тона узкие брючки, черные мокасины и маленькая черная сумка. Изящная, элегантная даже в будничной, спортивной одежде, Ольга привычно, как и раньше, чмокнула Андрея в щеку, а потом, придирчиво оглядев его со всех сторон, вынесла свой вердикт:

— Великолепно выглядишь! Поездка в Америку, судя по всему, оказалась успешной. Знаешь, — продолжала она, идя рядом с Андреем и нежно взяв его под руку, — в Москве не сказала тебе, просто не успела, но там еще заметила, что с годами ты стал значительнее. Раньше был мягким, податливым парнем, слишком домашним, маменькиным сынком. А сейчас — настоящий кремень. Одни глаза чего стоят. Взгляд — ну просто как у волка-одиночки или медведя-шатуна. Что тебе больше нравится? — Заметив при этих словах явное удивление и даже недоумение в его глазах, Ольга тут же добавила: — И знаешь, таким возмужавшим, серьезным ты мне нравишься больше. Вроде тот же, да не тот. Солидней, что ли, стал. Намного уверенней в себе.

Курпарк, излюбленное место прогулок богатой немецкой знати, приезжающей отдохнуть и подлечиться в мировой курорт Гармиш, был во всей красе поздней осени. Деревья уже начали сбрасывать свою многоцветную листву. На симметричных клумбах остро пахли осенние последние цветы. Лужайки удивляли аккуратно подстриженной и совсем не пожелтевшей нежной травкой. Багряная и ярко-желтая листва на дорожках, приятно шуршащая под ногами, негромкий щебет облепивших кусты и ветви деревьев, не успевших еще улететь на юг птиц, создавали какое-то особое чувство спокойствия. А бродившие чуть ли не по щиколотку в листве одинокие пожилые пары добавляли этой картине непередаваемый, а только ощущаемый, как на полотнах импрессионистов, колорит и то высокое чувство, которое разделяли, по всей видимости, все, кто гулял здесь.

Ольге не хотелось ни думать, ни говорить. Она просто бродила с Андреем мимо разбросанных по территории курпарка прудов с желтыми кувшинками и созерцала увядающую природу с чувством тоски и снизошедшего на нее умиротворения. Андрей тоже напряженно молчал. Так, не торопясь и лениво переставляя ноги по опавшей листве, они ходили кругами невесть сколько времени по небольшому, чинному немецком парку, как будто наматывали кем-то установленные для них километры. В глубине парка вдруг раздалась летящая музыка Штрауса. Духовой оркестр, расположившийся на огромной лужайке, начал репетицию своего ежевечернего, может, последнего в этом году, концерта. Как и все остальные обитатели курпарка, Ольга с Андреем неспешно направились туда.

Первой нарушила молчание Ольга.

— Ирреальность какая-то, да и только, — сказала она, задумавшись. — Трудно даже поверить в то, что мы видим. Нежно-зеленая трава, деревья в красно-желтой листве. Лужайка, заполненная музыкантами в белых фраках, белоснежных рубашках с бордовыми бабочками. Восхитительная музыка Штрауса. Одинокие слушатели… На фоне снежных остроконечных вершин Альп. Сказка какая-то, да и только. Просто восхитительно. Как будто иллюстрация к книжке братьев Гримм. Особая, ни на что не похожая картинка из какой-то другой жизни… Андрюша, дорогой мой, ты как будто — до сих пор меня так и не простил, да? — спросила Ольга, когда они, усевшись вскоре на летней веранде кафе в парке, заказали по большой чашке эспрессо с популярным в этих местах горячим апфельштруделем. — Прости, но что было, то было, назад не вернешь. После этого у каждого из нас все-таки годы жизни за плечами. У тебя свои обиды, у меня свои. Помнишь, как в детстве нам все время повторяли: «Кто старое помянет, тому глаз вон! А кто забудет, тому два!» Мы наконец встретились. Мы с тобой сейчас здесь, вдвоем, и это главное. Ты согласен со мной?