Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью Страница 27

— Леха, ты кем работаешь?

— Работаешь? Кто его знает. Теперь так спрашивай: работал. Иначе как с кличкой Бывший Алкоголик нигде не наработаешь…

— Ну а ты чего молчишь? — Володя зверем глянул на Леву.

— Что вы, ребята, — всполошилась Маша. — Это же Лева, какой он алкоголик? Он научный работник. Лева, расскажи, чего вы добились и вообще…

— И не подумаю, — буркнул Лева и рассердился на себя за этот тон. Вел себя как-то нагловато и неуправляемо.

Володя, должно быть, почувствовав себя полным победителем, вдруг впал в пафос и произнес целую речь:

— Наука, наука! Боже ты мой! А что наука — один глистов в микроскоп рассматривает, другой крыс режет. Да мне тыщу плати, я не пойду. То ли дело: пришел на работу — чисто, светло и никакой вони. Если уж так нравится ковыряться, так в золотари иди. Хоть платят нормально.

Женя, усиленно подмигивающий Леве во время этой тирады, для надежности на ногу ему наступил.

— Слушай, пойдем покурим. Пойдем-пойдем! Я вижу, ты хочешь, до посинения, — и утащил Леву на кухню — Ты извини его, брат. Тебе принять надо. Мы это так. Специально на стол не выставляли, чтобы этого не травмировать, Леху. Володька — тот тоже ни капли не пьет, его уже от глотка ведет. Ты чего тяпнешь? Коньячок есть. Водочка. У меня и спирт найдется, если по северному хочешь, для экзотики. Не стесняйся. Первый раз в Магадане? Я-то уж восьмой год. Нейроисследованиями занимаешься? А я реаниматор. Тоже кандидатскую собираюсь делать. По наркозу. Не обращай внимания на Володьку. Так-то он вообще нормальный мужик. Работящий.

Женя замолчал, и сразу стал слышен голос Володи:

— Леха, так ты, говорят, предложение сделал? Молодец. Маша — мировецкая женщина. Люба не даст соврать. В присутствии жены хвалю — цени. Что насупился? Нельзя же так мрачно. Улыбнись немедленно! А то дам в морду!

— Володя, нараспев сказала Люба. — Тише. Перерывчик сделай. Ты сегодня разговорился на неделю вперед.

Лева налил себе большую рюмку коньяку и, едва успел выпить ее, снова услышал Володин голос.

— Я тоже знал одного биолога. Он черную икру искусственную делал. Рассол селедочный, сметана и сажа — для колера. Продавал на углу из-под полы. Только так хватали, посадили его потом. Я вот так думаю: скоро какую-нибудь гадость жрать начнем и еще нахваливать. Понял, Лоха? Ты кем работаешь-то? Так и не ответил. — Володе были трудно иметь дело с человеком, если он не знал его профессии. Он не мог вести отвлеченные разговоры, а если кто-то делал это в его присутствии, злился.

— Портной я, — буркнул Курносов.

— Швец? Ты бы еще дояром пошел.

— Ну и что? — возмутилась Маша. — У нас все равны. У нас вон женщины водят самолеты, я читала.

— Так то женщины. Не ловишь разницу! А мужик должен иметь мужскую профессию, чтобы себя уважать. Сегодня он сам себя не уважает, завтра — другие, пропал тогда.

— Да ничего не пропал, — сказала Маша и рубанула в воздухе ладошкой. — Он прекрасный дамский мастер, и иметь такого в доме просто находка…

— Да-а? — Володя опешил. — Ну и прекрасно. Не возражаю. Да я же пошутил. Учти, Леша, мы твои первые заказчики. Сошьешь Любе, что она там захочет. А если будешь хвостом вилять, я сам научусь, какую-нибудь штуковину сошью, и тебя ей по морде. Понял? Я спрашиваю, понял?

— Понял, — подавленно ответил Курносов.

— По морде, запомни.

Леву неприятно задел Володин тон и сама манера разговаривать. Кроме того, получалось, что они с Женей подслушивают. Надо же пойти и всем им в глаза глянуть.

— По одной, — предложил Женя.

Лева молча кивнул.

Понятно, что одна из целей «сабантуя» — показать алкашу Курносову образцово-показательный вариант семьи. Смотри, Леха, завидуй и, главное, учись. То есть главное-то как раз это — завидуй. Иначе, какой смысл заводить такие горы вещей, если не для престижа, не для зависти?

Лева решительно двинулся в прихожую. Он тяжело оперся на стол и громко сказал:

— А зависть — не очень хорошее чувство. Пушкин вон чувства добрые пробуждал, а здесь, значит, наоборот.

— Пушкин, Пушкин, — резко произнес Володя. — Причем тут он? С умниками этими. Ну, конец света. Ты бы еще Ломоносова сюда приплел. Или Бойля-Мариотта.

— Ну и что ты выступил? — Маша одна в этой компании считала возможным перечить Володе. — Правильно человек говорит. Не для зависти мы живем. Для жизни.

— Посмотрю, для чего. Мы все посмотрим через годик.

— А я не меняюсь. Можете засмотреться.

— Ты — да. Но ты теперь не одна. Это накладывает, так сказать, отпечаточек. Муж и жена — одна сатана.

Лева стоял все в той же позе, несколько обескураженный. Его гневные слова как в песок. Люба подошла к Леве сбоку, спросила полушепотом:

— Ты что встал? Садись. Что тебе положить? Не ешь совсем.

Лева никак не отреагировал, и Люба ушла к себе в комнату.

— Шестнадцать метров, — Володя кивнул вослед Любе. — Понял, Леха? Чего киваешь? Ничего ты не понял. Сколько метр каждый стоил — больше сотни. Меняли-то с доплатой. А ты как думал?

Люба пришла из ванной комнаты с крохотной коробочкой, Лева взял у нее из рук эту коробочку, не отдавая себе отчета в том, что делает.

— Он же купил тебя всю, с потрохами. Как не понимаешь, бриллиантовая!

— Садись, не скандаль. Давай я тебя все-таки чем-нибудь покормлю.

— Уже накормила. На всю жизнь.

— А что ты кипятишься, биолог? — Володя поднялся из-за стола. — Чем я не нравлюсь? Тебе. А ей нравлюсь. Я ее ни руках ношу. А ты? Гад! Рассказала мне, небось, как ты мордобой устроил.

— Люба? Правда? Как ты могла?

— А что такого? Ничего же не было.

— Как это не было?

— Но-но, ты мою жену не трожь! Свою заведи, тогда и выражайся.

— Как это не было? Господи, а ведь ты такая же!

— Ничего, — неприязненно заметила Люба. — Лишь бы ты хороший был!

Лева вскрикнул и, резко махнув рукой, выбросил, сам того не желая, коробочку с духами и наступил на нее. Хрустнуло стекло, и в прихожей разнесся шикарный престижный запах.

— Обновили, — сказала Надя.

— Нервишки, — заметил Володя. — Не взяли бы такого психа в полет.

— Что вы все этими полетами? Подумаешь! Платят много, вот и летаете.

Володя смерил узнанного гостя пронзительным взглядом и тихо, иначе бы ему не хватало воздуха произнести, он же был взбешен, сказал:

— Васька, мои приятель, летун, тысячу двести получал, летал. Восемьсот стал получать — летает. Я его спросил: на триста, если посадят, полетишь? Полечу, говорит. Думаешь, я для денег летаю? Я про них и не думаю. Я их все жене отдаю. Хочешь, тебе дам? Когда человеком станешь, отдашь.

— Человеком? — переспросил Лева. — Ума бы тебе занять.

— Не у тебя ли?

Лева ни ответил. Его трясло.

— Вот сюрпризик, это же ты хотела сюрпризик на вечер. Как в пионерском лагере. Вышло даже лучше. Дороговато, правда, шестьдесят рубликов. Но искусство требует жертв, так ведь?

— Хватит измываться! — Маша чутьем медсестры поняла, что нужны экстренные меры. — Нашелся тут царь и бог. То-то его все боятся. Я тебя, Лева, сейчас уложу, надо тебе отлежаться. Эксперименты придумали. За людей не считать…

Володя присмирел, посидел минут пять и отправился на боковую, ему нужно было пережечь в организме сто граммов коньяку, чтобы завтра предъявить пульс в самом исправном виде предполетному контролю.

Люба из-за присутствия в доме Левы оказалась на некоторое время и ложном положении, даже чуть не лишилась душевного равновесия. Она принесла совок, веник, смела остатки флакона, хотя дежурной по квартире на эту неделю была Маша.

Женя собрался пройтись по свежему воздуху, а это, значит — заглянуть в больницу и осесть там до середины ночи.

Надя искала пути высказать преданность Любушке, но у нее не хватило на это изобретательности. И она удалилась к себе в комнату, вести интимные разговоры по телефону.

Маша провозилась с трезвым алкоголиком и пьяным трезвенником часа три. Одного привела в чувство, другого напичкала оптимизмом и так устала, будто тушила пожары.

Вскоре она вышла замуж за Лешу Курносова и родила ему дочку. Через полтора года после описываемых событий родился сын и у Нади.

Других существенных перемен в этой квартире за последующие десять лет не произошло.

Снег на голову

Яблоня в цвете,

В розовых цветах.

О, если б на свете

Все было так!

Даже ветер

Не шепчет в листах,

Даже река

Не вздыхает порывисто.

Но берега, всему вопреки,

Больно обрывисты.

На улице в восьмом часу было еще прохладно, солнце поднялось над долиной могучей сибирской реки, но не нагнало дневного жара, ветерок пробегал мелкими шажками и поигрывал тополевыми листьями, разносил их горьковатый аромат повсюду, и никто этого не замечал, все привыкли к лету.