Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник) Страница 27

…Полковник Фостер почти наверняка скажет «да». Когда такси подкатило к темному зданию, в котором жил полковник, Питер в этом уже не сомневался. Расплатившись с водителем, Питер поднял глаза и взглянул на дом. В окне полковника был свет, и это было единственное освещенное окно во всем доме. Питер ощутил, как участилось его дыхание. Это был хороший знак, доброе предзнаменование. Полковник бодрствовал. Его друг, способный пятью движениями пера подарить ему Англию, не спал этой тихой ночью, в то время, когда весь город погрузился в глубокий сон. Да, это, конечно, будет нарушением правил, и полковник Фостер немного рискует, но его звание и положение позволяют ему пойти на этот риск…

Питер нажал на кнопку звонка рядом с запертой дверью. Откуда-то из глубины сонного здания из камня и кирпича до слуха Питера долетел слабый и почему-то печальный звук.

Ожидая, когда мальчишка-консьерж откроет ему дверь, Питер торопливо повторял в уме те, доводы, которые изложит полковнику Фостеру. Три года без отпуска. Нервное напряжение становится все сильнее и сильнее. Служба в боевых частях исключена по медицинским показаниям. Его родной полк расформирован. Работа становится все более отвратительной. Постоянные срывы говорят о том, что он находится в депрессивном состоянии, но доктора поверят в это тогда, когда уже будет поздно. Да, ему известно, что английская армия не может обеспечить его транспортировку, но это готовы сделать американцы на своем «Либерейторе». Обратно же он как-нибудь доберется.

Питер топтался в темноте перед закрытой дверью. До него откуда-то издалека долетал глухой звук колокола — казалось, что звук этот шел из морских глубин. Да, доводы неопровержимы, думал Питер, Фостер не сможет оказать.

Как только мальчишка консьерж открыл дверь, Питер, отодвинул его в сторону и помчался к лестнице; на то, чтобы ждать лифт у него не было терпения.

Когда Питер, задыхаясь, подбежал к дверям полковника, по его лицу текли ручьи пота. Он дважды резко нажал на кнопку звонка. Воздух со всхлипом вырывался из его легких, и Питер изо всех сил пытался успокоиться. С полковником необходимо говорить абсолютно спокойно, уверенно и внятно…

Дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели на фоне освещенной комнаты возник мужской силуэт.

— Полковник, — все ещё тяжело дыша, сказал Питер, — очень рад, что вы не спите. Мне необходимо с вами поговорить. Я понимаю, что не должен вас беспокоить, но…

— Входите, — дверь широко распахнулась, и Питер, не задерживаясь в прихожей, быстро прошел а гостиную.

— Я… — начал он и тут же умолк. Перед ним стоял не полковник Фостер, а какой-то совершенно незнакомый Питеру усач — высокий, плотный, краснолицый, в поношенном банном халате красного цвета. У незнакомца был очень усталый взгляд. В руке он держал книгу. Питер взглянул на корешок и прочитал: «Стихи Роберта Браунинга».

Человек затянул туже пояс халата и, ожидая продолжения, ободряюще улыбнулся Питеру.

— Я…увидел свет, сэр, — пролепетал Питер, — … и решил, что полковник Фостер ещё не спит, и взял на себя смелость… У меня важное дело к…

— Полковник Фостер здесь больше не живет, — сказал незнакомец, и Питер уловил в его по-военному резком голосе нотки усталости. — Он переехал неделю назад.

— О… — протянул Питер, вдруг перестав потеть. Он сглотнул, чтобы успокоиться, и продолжил: — Вам случайно не известно, сэр, где он поселился?

— К сожалению, нет. Может быть, я смогу помочь вам, капитан? Меня зовут полковник Гейнз, — он улыбнулся, и над воротником халата сверкнули два ряда искусственных зубов. Только сейчас Питер увидел, что полковник очень не молод. — Когда вы, стоя на пороге, обратились «полковник», я решил…

— Благодарю вас, сэр. Ничего не надо, сэр… Прошу меня извинить за то, что глубокой ночью…

— Все в порядке, — полковник несколько неуверенно махнул рукой. — Я почти не сплю, а сейчас я читал.

— Что же, сэр… Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.

— Хм… — неуверенно произнес полковник, которому, видимо казалось, что он должен хоть чем-нибудь помочь Питеру. — Может быть, выпьете что-нибудь? У меня есть виски, да я и сам намеревался…

— Нет, сэр. Благодарю вас, сэр, но мне, пожалуй, надо идти…

Через прихожую они шли рядом в неловком молчании. Хозяин жилья открыл дверь. Огромный, краснолицый, усталый и насквозь британский Гейнз, с томиком Роберта Браунинга в руках казался Питеру живым воплощением Полковника Блимпа.[14] Питер подумал о том одиночестве, которое ночами должен испытывать этот усталый человек в совершенно чуждой для него стране.

— Спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи…

Дверь закрылась и Питер медленно зашагал вниз по темной лестнице.

Он направился, было, к себе в гостиницу, но представив себе крепко спящего и не громко, но упорно похрапывающего Мака на соседней постели, понял, что не сможет там пробыть ни минуты.

Питер неторопливо шел мимо стоящих на каждом углу вооруженных винтовками полицейских. Он шагал в слабом свете мерцающих уличных фонарей, и далекий стук копыт в ночи казался ему каким-то усталым и немного театральным.

Он вышел на «Английский мост» и долго смотрел на темную воду, бегущую на север к Средиземному морю. Чуть ниже по реке, в тени растущих вдоль набережной деревьев, раскинув огромный треугольник парусов, медленно плыла фелюга. На противоположном берегу реки тянулся к небу, слегка поблескивая в лунном свете, изящный, островерхий и преисполненный веры минарет.

Питер чувствовал себя совершенно опустошенным. Его раненый глаз вдруг запульсировал горячей болью, а в горле возник какой-то огромный ком.

Далеко в небе послышался гул самолета. Гул становился все ближе и ближе. Он прокатился через россыпь звезд над его головой и затих вдали.

Мешавший дышать комок вдруг с всхлипом вырвался из горла и превратился в рыдания.

Питер закрыл глаза.

Когда он снова их открыл, горячая пульсация в глазу уже исчезла, и дышать стало легче. Он вновь посмотрел на минарет. Теперь Питер не сомневался в том, что это, устремленное ввысь, прекрасное сооружение на берегу древней реки, действительно полно великой веры.

Завтра, подумал он, завтра, возможно, придет письмо из дома…

Ночь в Алжире

Была поздняя ночь, и стрекотня пишущих машинок в редакции армейской газеты уже давно смолкла. Большинство сотрудников отправились спать этажом выше, и помещение опустело. Остроумные замечания и неожиданные взрывы хохота смолкли, а удачные журналистские находки ждали наступления утра. В соседнем здании печатные машины неторопливо и безмятежно выдавали тираж завтрашнего номера.

В полутемном помещении красивые пышногрудые девицы на украшающих стены картинках выглядели слегка утомленно. Чуть дальше по улице, рядом со зданием Красного креста, загулявшие солдаты свистом пытались остановить проезжающий транспорт, а какой-то слегка перебравший воин затянул на английском языке «Марсельезу». Бравурная мелодия и воинственные, впрочем, несколько неуверенно пропетые слова плавали в ночной тишине до тех пор, пока какой-то армейский грузовик не притормозил и не забрал певца. Радиоприемник был включен, и из него негромко лилась печальная мелодия. Лондон транслировал Концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром.

В комнату вошел помощник редактора с сержантскими нашивками на рукаве и уселся рядом с радио.

— Хочешь вина? — спросил репортер, уже сидевший у приемника. На рукавах репортера вообще не было никаких нашивок. Помощник редактора взял вино, но выпить забыл. Он просто сидел с бутылкой в руках.

— В Нью-Йорке есть один бар… — сказал помощник. — «У Ральфа». На Сорок пятой улице. Отвратительная крошечная забегаловка. Но я любил там выпить. Тебе приходилось навещать Ральфа?

— Угу… — ответил репортер.

— Шотландское виски, — мечтательно произнес помощник редактора, холодное пиво.

Концерт закончился мощным трагическим аккордом, и вежливый английский голос сообщил, что оркестром руководил Тосканини, а за роялем находился маэстро Горовиц. На ночном африканском побережье эти имена звучали как-то странно. Вежливый голос пожелал всем слушателям спокойной ночи, и репортер настроился на Берлин. В Берлине играли вальсы и играли превосходно. В небольшой, засыпанной бумагой комнате заискрилась радостная музыка. Вежливый немецкий голос называл очередной вальс, после чего в дело вступали трубы и скрипки.

— Немцы… — сказал помощник редактора. — Их надо на пятьдесят лет лишить права слушать музыку. Этот пункт следует специально включить в мирный договор.

Дверь приоткрылась и в образовавшейся щели возникла физиономия правщика рукописей. Правщик имел чин капрала, он отправлялся спать и в редакционное помещение заглянул по пути.