Петр Краснов - Заполье. Книга вторая Страница 27

Перепечатать — на чем? И чертыхнулся вслух: машинку «Эрику» свою оставил у Шехмановой, когда с полмесяца назад поселился на несколько дней у нее, срочные материалы гнал… Как ни против души было, а встретиться придется, спутницу давнюю, на первые гонорары и по блату купленную, не хотелось терять… Вот женщина твоя надежная, единственная, да и та немка.

На звонки не отвечала ни дома, ни на работе, и он решил сходить в поликлинику. По дороге вздумал проверить себя, ускорил шаг, почти бежал — нет, вроде бы ничего, хотя дыхалка была, конечно, неважнецкая и какая-то слабость сказывалась, в ногах отдавалась. Пожилая немногословная докторша-терапевт выслушала и его, а фонендоскопом и клетку грудную, как-то недоуменно поджала губы и выписала направления на рентген, на прочие анализы. Остаток дня простоял в очередях по кабинетам, хватало и наутро.

Не отзывалась она и на второй день, а тут позвонили из поликлиники и предложили прийти на рентген еще раз — некачественный-де снимок получился. Сходил, на обратном пути подумал: а почему бы на работу к ней, в выставочный зал не зайти, не спросить?

— А уехала куда-то. В командировку, что ль… — покивала головой знакомая вахтерша. — Куда, на сколько — даже и не скажу. Вы наверх подымитесь, там ребята экспозицию развешивают — может, и знают что, скажут…

Верхний зал был в разоре, в беспорядке живописном, из коего только-только начинала вырисовываться, выстраиваться общая композиция выставки — весьма важная, как уверяли художники, в распределении цвета и формы, и редкие даже среди них умельцы могли как надо разместить картины на стенах и центральных стендах, чтобы заиграли они, дополняя друг друга и оттеняя, бросая рефлексы света, общую цветовую гамму гармонизируя… Да, задачка не из простых, конечно, видя такую нарочитую разноцветь, разнообразие жанров, стилей, даже и размеров расставленных понизу, к плинтусам, полотен, развешана же была пока едва ли третья часть их. Среди них бродили, вглядываясь и переговариваясь, споря иногда, несколько художников, а поодаль у банкетной решетчатой огородки стоял, руки заложив за спину, седобородый, статный старик в синем дворничьем, заляпанном красками халате — Свешников, сразу узнал его Иван.

Спросил, куда и надолго уехала искусствовед; и на него глянули с прищуркой, подозрительностью некой, старший из них бросил равнодушно:

— А бес ее знает… в Питер, кажись. Не знаем.

Поколебавшись несколько, решил подойти к Свешникову:

— День добрый.

— Добрый, добрый… — Старик, отвлеченный от раздумья какого-то своего, внимательно смотрел на него подвыцветшими, некогда синими, должно быть, глазами. — К нам?

— Да заглянул вот случайно, вас увидел… Есть полотна ваши тут? Посмотреть хотелось бы.

— Есть, два всего, больше не дали. Выставку осеннюю ставим, общую. Да вон они, не вывешены пока.

— Вы знаете, а у меня картина ваша есть — «Жито»…

— Как, перепродала уже, спекулянтка поганая?! — гневно задрал бороду художник, ожесточился враз лицом. — А говорила, что себе, сучонка, скостки просила — не уплывет, мол, за бугор!..

— Да? — малость смущенный таким оборотом, попытался Иван скрыть растерянность. А ведь догадывался, что тут нечисто, почти знал, уже не веря ей ни в чем; про посредников и сама она заговаривала, а где они — там, само собой, и спекуляция. — Н-не уплывет теперь. Прекрасное полотно.

— Уж и пожалел, что продал… — махнул расстроенно рукой художник — видно, за больное задело. — А куда денешься? Поприжало нас теперь, жить не на хрена, холст взять, краски, кисти — все дорогущее, а Худфонд сдох!.. Она и пользуется, так ведь ни за что скупает, обдирает! Все в ее руках, все связи, во Францию полотна гонит, проститутка, америкосам, немцам…

— Так уж и проститутка?

— Да с кем она только не вязалась тут, с-сучка, на каждом же углу… знаем! — Простоват и в выражениях, и в жестах размашистых оказался Свешников, незнакомца не стеснялся в грубой своей откровенности, главное же — в правоте своей уверен был, великое дело правота. И пальцем ткнул в собратьев, очередную картину к стене примерявших. — Кого хотите вон спросите, скажут: прошмандовка!..

Да уж, сложное определеньице, однако, ни на какой иностранный не переведешь… И к картинам поспешил направиться.

— Эти? — И сам ответил же, шагнув, присев перед ними: — Ну да, рука-то узнается. А хороши, вот эта особенно…

Лесок осенний сквозной, и листья остатние желтые, багряные словно подвешены в пасмурном воздухе, в прореженном кружеве ветвей, и свежа, чиста еще лиственная понизу опаль, мерцает опавшим светом. И натюрморт тоже смотрелся, хотя и незатейлив, прост вроде бы: на старой, вытертой шалешке яблоки кучкой — да, падалица именно, побитые, подопрелые, а кое-где и вовсе недозревшие, блекло-зеленые и с червоточинами. «Яблочный Спас» — так на бумажке, внизу приклеенной, надписано было… Вот-вот, такие мы теперь, с подгнилостью всяческой, побитостью все — и кого, и как он спасет?..

— Да я еще предлагал, а выставком уперся, ни в какую… Гоглачев там паскудит с этой падлой, дрянь навязывает всякую, бездарей проталкивают. А разве ж понять им наш, русский дух, палитру гениальную нашу?! — повело его в патетику, выпрямило. — Да никогда! Мертвый у них глаз, душа пуста — а без нее ну что создать стоящее можно, что выйдет? Оформление пустоты, ничего боле. Вон раздел их, гляньте — пустота же, холод адский, бесовщина впридачу!.. — И окоротил себя, опрометчивость свою, вгляделся в Базанова уже другими, цепкими глазами профессионала. — А звать-то как вас прикажете?

— Иваном Егорычем меня.

— A-а… Ну так приходите в начале декабря, выставка моя тут будет, персоналка. Что-то купить, может, захотите…

— Хотел бы, да вот… Увы, несостоятелен.

— Все одно приходите.

Хорошо еще, удержался от позыва предложить «Жито» в экспозицию персональной выставки. В обычае здесь у живописцев было, он знал, особо примечательные картины свои, подаренные друзьям или даже проданные кому-либо поблизости, просить на время выставить в персоналке, полнее представить палитру свою, что вполне понятно. Но вовремя спохватился: искусствоведка Шехманова, она ж и неизвестная словарю Владимира Ивановича Даля в издании Бодуэна-де-Куртене прошмандовка, могла попросту потребовать вернуть ей картину, и тут уж не возразишь…

Направляясь на остановку автобусную, откуда добирался из центра до «скворечника» своего, он уже прошел мимо вывески «Вечерки», но вернуться решил: а почему бы и нет? Валера Довбыш делал довольно солидную и не сказать чтобы либеральную газету городскую, крепко на бюджетных подпорках стоявшую, и хотя «подмахивал» мэрии, понятное дело, но на власть губернскую то и дело наезжал, особо не стеснялся, были там меж ними, властями, счеты имущественного в основном толка, нарасхват шло имущество.

Довбыша, высокого и уже дебелого, хотя были-то они ровесниками, застал на руководящем месте, в модерновом антураже: стильная меблировка светлого шпона, компьютер и принтер с ксероксом последних моделей, на полках причуды безделушек, стены в рамках всяческих дипломов и прочих начальственных похлопываний по плечу; да и в одной из журналистских комнат, проходя мимо двери открытой, видел еще два монитора.

— Ничего себе живете, кучеряво… богатенько, я бы сказал!

— Ну, это если ничего слаще репки не едал, — остался доволен похвалой хозяин, с ним отношения у Базанова не портились; да их, в сущности, и не было, никаких отношений, несколько в сторонке держался Довбыш от газетной братии. — Оргтехника, ничего больше. Должно бы нормой такое быть, минимальной.

— Едали малость, да впрок не пошло…

— Слышал. И как теперь?

— Да вот к тебе решил заглянуть, повидаться.

— Обеими руками бы. — Валерий глядел серьезно и сочувственно, рыжеватые брови хмуря, отказом своим же недовольный. — Ну приму я тебя сегодня, а завтра нас с тобой обоих выкинут… какой смысл?

— Вот оно как? — Пришлось сделать вид, что это ему в новинку. — И откуда известился?

— Да по каналам, тебе какая разница… Бдят, пересолил ты им всем, да еще поперчил сверху. А они, сам знаешь, сахарин предпочитают, диабета от него никогда у них и нигде во всей истории мировой не бывало… нигде, да. А вот я диабетик уже.

— Что, отравился им — газетным своим?

— Фигурально выражаясь — да, — не сразу, помолчав и не без труда, должно быть, признался Довбыш; и оба признания Иван расценил как доверие ему, не иначе. Жаль, что не поработать теперь вместе, это был бы лучший вариант… впрочем, их и не было пока, других. — А ты похудел трошки…

Чего это они взялись все худобой его попрекать? Что ж, отвечать если, то откровенностью той же:

— Да нелады тоже какие-то — неясные пока, таскаюсь в поликлинику… — И, будто вспомнив, прокашлялся, осиплость какую-то надоедную одолевая. — Слушай, ну возьми тогда Ермолина моего, не пожалеешь — кругозор, перо завидное, въедливость!