Таир Али - Идрис-Мореход Страница 27

«…она больше не кажется мне странной. В ее молчанье и в этой одержимости рукодельем есть нечто покойное, нечто, что притягивает меня».

«Ей 16 лет от роду, хорошо воспитана, дочь уважаемых родителей. Отец…»

Сквозь летящие строки, разбегающиеся по желтым листам писчей бумаги, проступают узнаваемые образы дома с окнами на Восток, жемчужных проливов, пыльных и безлюдных улиц богом забытых городов, где каждый шаг сопровождается гулким эхом. Здесь он встречает живых и мертвых. Иногда это мадам Стамбулиа, лицо которой все больше становится похожим на лицо Ругии–ханум, подозрительный Мамед Рафи, или братья–невидимки Иса и Муса, ведомые безымянным ключником из константинопольского каземата в самую глубину преисподней. А иногда это Хайдар–эфенди в огненном венке на манер двухмерных святых с православных икон.

Солнечные дни начала апреля безнадежно испорченны яростными ветрами. Они дуют с севера на юг, с востока на запад и наоборот, и остров с высоты птичьего полета выглядит как кусок старой губки, плавающий в ворохе пены. По дорогам клубятся столбы горькой пыли, клочья перистых облаков в мутном небе стремительно меняют свой цвет от бледно–розового до темно–серого.

После возвращения из Баку Калантаровых Идрис Халил несколько раз бывал у них, но Ругии–ханум не видел. В знак траура по умершей девочке и сыну Мамеда Рафи, он некоторое время не брился, и грубая щетина стала причиной образования досадной сыпи по всему подбородку. По этому случаю доктор Велибеков рекомендовал ему стрептоцид — универсальное лекарство эпохи.

В хаотическом сплетении света и тени прочь, на север, летит стая уток, ничего не ведая о строгих правилах карантина…

Происшествие.

В ночь на 17 апреля Идрису Халилу приснился почтенный Гаджи Сефтар. Ахунд, закутанный с головой в саван, стоял на минбаре поселковой мечети и, по одному загибая пальцы, перечислял признаки грядущего катаклизма, когда вдруг толстые стекла его очков покрылись густой паутиной трещин и в мгновенье распались на кусочки. Тотчас два огромных мотылька вспорхнули под купол, а ахунд так и остался стоять на кафедре безглазым призраком.

— Бисмиллах! — пробормотал Идрис Халил, присев на кровати. За окнами стояла непривычная тишина. Не было ни яростного завывания ветра, ни протяжного скрипа гнущихся до земли кипарисов. Над крышей соседнего дома рогами книзу висел молодой месяц, с отчетливо видимой трещиной прямо посередине.

— Бисмиллах! — повторил Идрис Халил, не отрывая глаз от перевернутого месяца, завесившего собою полокна.

Дурные вести не заставили себя ждать.

Утром, когда солнце только выплыло из неподвижного моря, до самого горизонта лежащего в черных пятнах мазута, торговцы свежей зеленью и овощами, вышедшие на большую базарную площадь, обнаружили у запертых дверей чайханы Мешади Худадата труп обезглавленного мужчины. Одетый в кожаный пиджак и грязные парусиновые брюки, из которых торчали голые ступни, он сидел прислонившись (или, скорее, кем–то прислоненный) к дверному косяку. Там, где должна была быть голова, над обрубком шеи с коркой запекшейся на ней крови — пустота.

К девяти часам на площади уже собралась изрядная толпа, состоящая преимущественно из мужчин и подростков. Появились полицейские. Чуть позже в коляске прибыл Мамед Рза Калантаров, а следом за ним и доктор.

В карманах мертвеца не оказалось ни документов, ни денег, а лишь сложенная пополам листовка вроде тех, чтобы были найдены в доме Ивана Акоповича, да серебряные часы с оторванной крышкой. Осмотрев тело, доктор сообщил, что голова, несомненно, была отделена от шеи большим ножом или топором, и что смерть наступила приблизительно часов шесть или семь назад.

Над площадью — ослепительное солнце, и все вокруг, включая несчастного мертвеца, окутано густой дымкой: убогие лавки, и повозки с мешками, и женщины в черных келагаи, стоящие чуть в отдалении.

Мамед Рза Калантаров свистящим шепотом спрашивает у стоящего навытяжку чавуша:

— Кто–нибудь уже опознал его?

— Ага–начальник, всех спросили! Говорят, не местный, раньше не видели. И в поселке, слава Аллаху, все живы и здоровы…

— Если не местный, откуда он здесь взялся, тупица!

— Не могу знать, ага–начальник!

— Пошли кого–нибудь за ахундом!

— Слушаюсь!

Отдав честь, чавуш торопливо уходит.

— Придется перевезти его пока в больницу. Гаджи Сефтар все равно не позволит хоронить на кладбище безголового. — говорит доктор, обернувшись к Идрису Халилу, который единственный на этой пыльной площади, запруженной людьми и повозками, узнает мертвеца (это, несомненно, Али Джебраил!).

Как и предполагал Велибеков, ахунд, вскоре появившийся на площади в окружении каких–то стариков, многократно возвещающих «субханаллах», наотрез отказался даже обсуждать какую–либо возможность похоронить обезглавленного покойника на местном кладбище, читать над ним молитву или обмыть его в мечети. А посему было решено временно перевезти неизвестного в поселковую больницу.

Его накрыли полотном и попытались уложить на подводу, но окоченевший мертвец ни в какую не желал разгибаться. В конце концов, его пришлось везти сидя, в сопровождении солдат, поддерживавших его с двух сторон.

…Душа, как известно, входит и выходит через рот. Иногда это просто облачко пара, а иногда — едва заметная капля влаги на губах…

История с обезглавленным имела продолжение. После некоторого пребывания в глубоком подвале больницы, служившем одновременно и моргом и складом, его захоронили без соблюдения каких–либо ритуалов на пустыре рядом с дамбой. В изголовье врыли просто обтесанный камень.

…Облака, люди, дни, корабли, солдаты, звезды, впаянные в Соломенный путь, дрейфующий Пираллахы — все это скрыто за опадающими страницами календаря! Так же, как и само время и тайные записи Судьбы! Через многие годы беспамятство даровало Али Джебраилу то, в чем отказал ему безумный ахунд. В середине 60‑ых годов по странному обычаю этого одинокого острова, измученного вечным ожиданием пророков и праведников, у одинокой могилы стали появляться старухи, собирающие подаяние, а еще через некоторое время она превратилась в чудодейственный Пир, помогающий страждущим избавиться от всевозможных болезней. Ветви оливкового дерева, живописно нависающего над покосившимся камнем, словно гирляндами, покрылись узелками из полосок цветного тряпья: так многочисленные паломники отмечают свое посещение удивительной могилы…

Маленькая деталь: часы с оторванной крышкой, найденные в кармане обезглавленного Али Джебраила — это те самые дедушкины часы, что пропали вместе с братьями–беглецами.

Все зеркала в доме Калантаровых завешаны простынями: одно, большое, в витой бронзовой раме — в прихожей, прямо напротив входной двери, другое — такое же, в гостиной. А, кроме того, зеркальный буфет в столовой, в спальне — немецкой работы трюмо, зеркало над умывальником, ручные зеркальца с длинными ручками… Удивительно, как их может быть много в одном доме! Ослепленные простынями, они смотрят в серое небытие, и комнаты, залитые рассеянным апрельским солнцем, без их внимательных глаз кажутся пустыми и безлюдными.

Ругия–ханум сидит на диване в темном муслиновом платье. Ее теплая смуглая кожа пахнет лавандовым мылом…

Пока не может быть и речи о свадьбе доктора Велибекова со старшей дочерью Мамеда Рзы. Траур будет продолжаться еще целый год. От Мамеда Рафи Идрис Халил узнает, что доктор, в поисках утешения, навещает некую бездетную вдову, с которой он заключил брак сийга сроком на шесть месяцев.

Ахунд говорит:

— Все точно! Вот вам, мусульмане, и все признаки! Оглянитесь по сторонам и увидите, если еще не ослепли совсем!..

Пятничная молитва. Мужчины, сидящие на коленях на пыльном ковре, испуганно внимают Гаджи Сефтару. Густая паутина морщин вокруг глаз, чудовищно увеличенных толстыми линзами, то сжимается, то расползается по всему восковому лицу ахунда. Он стоит на минбаре, воздев над головой руки (с большого пальца правой руки свешиваются яшмовые четки), и голос его эхом отражается от сырых стен мечети.

— Истину говорю, мусульмане! Сахибзаман в скором времени готовится явить нам свое сияющее лицо! Сказано, когда торговля распространится так, что женщины станут помогать своим мужьям продавать и покупать…

С началом весны безумие все сильнее окутывает сознание Гаджи Сефтара, глядящего на мир глазами–бабочками. И с каждым днем реальность острова становится для него все более призрачной, и с каждой произнесенной им проповедью ничем до того не примечательный ахунд маленькой мечети в убогом рабочем поселке все больше напоминает то ли пророка, то ли хитрого ересиарха, в словах которого подвижное время замирает, превращаясь в вечность.