Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат Страница 27

Мир картины эпохи Возрождения — это иллюзия, созданная цветом, пигментом, маслом, трением щетки о холст, легкими мазками, кистью, рукой, отпечатком пальца на влажной поверхности растертой на льняном масле краски; когда видишь пред собой саму жизнь, плоть, волосы, драпировки, складки одежды; когда видишь живого человека со своей собственной историей — слабого, беззащитного, благородного, чувствительного, — и его взгляд… Сколько квадратных миллиметров краски понадобилось для того, чтобы пронести сквозь века всю силу этого взгляда? Вот эта иллюзия по самой природе своей отлична от той, что предлагает нам телевидение: механического результата работы бездушной техники.

Это лето я решил провести в Берлине и закончить книгу о Тициане Вечеллио. Меня долгие годы вдохновляла идея обширного исследования на тему: взаимоотношения искусства и политической власти. Постепенно я сосредоточился на шестнадцатом веке, Италии, а именно, на личностях Тициана Вечеллио и Карла V, точнее, на легендарной истории с кистью: Карл V якобы нагнулся и поднял кисть, выпавшую из руки мастера. «Кисть» — так я озаглавил свой труд. Я на год оставил преподавание в Университете и целиком посвятил себя книге. Одновременно я весьма кстати узнал о существовании частного фонда, который финансировал исследования в моей области, и отослал в Берлин на его адрес просьбу о стипендии и подробно описал цель моей работы, подчеркнув необходимость своей поездки в Аугсбург, город, где Карл V жил с 1530 до… уж не помню какого года (ужасная память на даты) и, главное, где Тициан написал самые известные портреты императора, например, большой конный портрет из музея Прадо, сидящего Карла из мюнхенской Пинакотеки, того самого, бледного и восторженного, с зажатой в руке перчаткой. Поездка в Аугсбург, без сомнения, могла бы очень помочь мне и обогатить мой труд, но я прекрасно понимал, что в моем исследовании, посвященном Тициану Вечеллио, не было ничего специфически немецкого, как я это представил в ловко составленном меморандуме, прилагавшемся к просьбе о стипендии; и что доехать до Аугсбурга из Парижа ничуть не труднее, чем из Берлина. Но стипендию я получил, и мы втроем поехали в Германию. В начале июля Делон поехала в Италию и увезла с собой обоих детей, одного на руках, другого — в животе (что очень практично, если приходится тащить одновременно такое количество сумочек и чемоданов); я проводил их в аэропорт, я тащил билеты. Хорошо помню себя в аэропорту: я иду к табло, поднимаю голову и некоторое время озабоченно сличаю билеты с надписью. Возвращаюсь к Делон — она сторожит тележку — и произношу (неплохо бы так же отчетливо вспомнить и остальные слова, сказанные тем летом в Берлине): двадцать восьмой терминал. Точно? — спросила Делон. Я немедленно усомнился в своей правоте. Нет, все-таки двадцать восьмой (я еще раз сходил к табло). Мы нежно поцеловались и у стойки номер двадцать восемь расстались: я ласково провел рукой по голове сына, по животу Делон под свитером и стал смотреть, как они удаляются сквозь низенькую триумфальную арку металлоискателя. До свидания, до свидания, махал ручкой мой сын, и тут слезы подступили к глазам (в этом весь я).

Вернувшись, я приступил к обустройству рабочего места (сесть за книгу предполагалось завтра с утра). Для начала я выдвинул ящики большого черного комода и разобрал бумаги, скопившиеся у меня за время жизни в Берлине. Нашлись старые письма, чеки, визитные карточки, монеты, черновые заметки для книги, использованные билеты на концерт и стопка вырезок из газет по-французски и по-английски — я складывал их, чтобы затем на досуге прочесть. Хорошо помню, как, сидя за столом, аккуратно работал ножницами, потом вставал, убирал вырезку в ящик, чтобы когда-нибудь в будущем выбросить или прочесть. Освободив комод, я принялся сортировать вырезки: закатал до локтя рукава старого уютного свитера, сел на пол по-турецки, рядом положил черный мешок для мусора. Вырезка вынималась из стопки, читалась (пришлось, что поделаешь); несколько раз архивный пыл обуревал меня так сильно, что я поднимался, брал со стола ручку и делал пометки, подчеркивал, вписывал дату, пока наконец листок не отправлялся в помойку: нетронутыми оставались самые ценные, избранные экземпляры, я предвкушал будущее неторопливое чтение — когда все уберу, их надо будет сложить на столик у кровати. Затем я подмел пол, открыл балконную дверь, чтобы проветрить кабинет, вытряс коврики и снял с кровати чемодан и папку с рисунками. Разобравшись с вещами, я поставил будильник на шесть сорок пять, напоследок еще раз окинул взглядом комнату — повсюду царил порядок: у компьютера лежала пачка чистых листов, на письменном столе книги и бумаги чинно дожидались, когда в них заглянут, — приготовления были закончены; я тихо прикрыл за собой дверь, дошел до гостиной, устроился на диване и включил телевизор.

В последнее время по вечерам мною часто овладевало некое подобие опьянения: я включал телевизор и смотрел все подряд, не отрываясь, следил за сменой кадров, мерцанием, подергиванием на экране. Я не ощущал тогда, что во мне зреет перемена, хотя задним числом стало понятно, что это временное помешательство было предвестником моего грядущего решения, словно отлучение от телевизора должно неизбежно пройти через фазу обжорства и пресыщения. Впрочем, в то время я думать об этом не думал, а преспокойно глядел на экран, цепляя глазами картинки — от них по лицу бежали тени, — которые разворачивал передо мной и перед всем человечеством некий телеканал, чьи сигналы вплетались в ковер волн, окутывающий мир. Я остервенело смотрел передачу за передачей, меняя программы, чувствуя, что тупею, и не находя сил выпустить из руки пульт, вырваться на волю; в поисках минутного, дурного наслаждения я словно сползал по бесконечной спирали — еще ниже, пусть еще гаже, еще печальнее.

Отовсюду выскакивали невразумительные картинки, без конца и начала, без заголовка, без титров, грубые, странные, шумные, яркие, злые, игривые, безобразные, выхваченные из разных программ, одна на другую похожие; американские сериалы, клипы, английские песенки, телевикторины, документальные фильмы, куски из фильмов художественных, обрывки, отрывки, музыка, оживление в зале, публика хлопает в такт, важные господа за столом, дебаты, цирк, акробаты, телевикторина, неуверенный счастливый смех, объятия, слезы, выиграли машину в прямом эфире, губы трясутся от наплыва чувств, документальные фильмы, вторая мировая война, похоронные марши; колонны немцев, бредущих по обочине; освобождение концентрационных лагерей, горы костей на земле, на всех языках, больше тридцати двух программ, по-немецки, чаще всего по-немецки, везде взрывы, насилие, трупы на улицах, новости, наводнения, футбол, телевикторины, ведущие с фишками, рулетка под потолком студии, все смотрят на нее, задрав головы; девять, девятка, громкие аплодисменты, реклама, танцы, дебаты, животные; показательная гребля в студии, спортсмен машет веслом, ведущие с интересом наблюдают из-за стола; хронометр поверх других кадров, война, шипение, изображение смазано, снимали второпях, кадры прыгали, наверное, оператор сам бежал, улица, убегают люди, по ним стреляют, одна дама упала, дама, в которую попала пуля, дама лет пятидесяти, она лежит на мостовой в расстегнутом пальто, в старом сереньком пальто с рваным подолом, даму ранили в бедро и она кричит, просто кричит, кричит от ужаса, оттого, что ей прострелили бедро; крики той дамы, не актрисы, простой женщины, которой было больно, и она зовет на помощь; два или три мужчины возвращаются, чтобы помочь, втаскивают ее на тротуар, стреляют, архивные кадры, новости; реклама, блестящие машины скользят на фоне заката, рок-концерты, сериалы, классическая музыка, специальный выпуск новостей, прыжки с трамплина; лыжник пригибается, с разгона влетает на трамплин, отрывается от лыжни, замирает, и его уносит из мира, он парит; показывают, как он великолепно парит, наклонившись вперед в небесах, как он замер, незыблемый и неколебимый. Конец. Конец, я выключил телевизор и остался сидеть на диване.

Включенный телевизор имеет свойство искусственно нас возбуждать. Он непрерывно шлет мозгу послания, заставляет напрягать слух и зрение, раздражает, велит быть начеку. Но едва мозг, проснувшись, начнет шевелиться и размышлять, как телевизор спешит к новой теме, будоражит новыми сигналами, и в конце концов мозги устают трудиться без цели, усваивают печальный урок и, не утомляясь ненужной работой, принимаются попросту шататься от одной картинки к другой. Телевизор так настойчиво требует внимания и так скупо вознаграждает наши усилия, что в его присутствии голова обыкновенно пуста. От раза к разу мозг привыкает бездействовать перед экраном, а если вдруг появится какая-то мысль, телевизор не даст ей угнаться за вечно меняющимся изображением, не разрешит проникнуть в сущность предмета, исключив всякую возможность общения между собой и нами.