Мануэла Гретковска - Метафизическое кабаре Страница 27

Бим-бам, бим-бом. Воскресные колокола церкви Saint-Sulpice дополнили воскресный пейзаж Люксембургского сада.

5/XII, Лондон

Вольфганг Занзауэр

4 rue Mandar

75002 Париж

Беба, Беба, позвони моему ветеринару: он занимается моей душой*, а я ее теряю, когда на все это смотрю. Жизнь, Беба, может, и не имеет смысла, но из-за этого ее не нужно этого смысла лишать. Я уже утратил веру, что ты можешь полюбить меня. Я потерял веру во все, живу в одноместном монастыре для неверующих. Я хотел бежать от тебя, Беба, чтобы забыть. Ты меня не любишь и не полюбишь, даже если у меня прорежется дополнительный хуй мудрости. Любовь не зависит от пола, любовь зависит от души. Извращенец тот, кто любит только женщин или мужчин: значит, любят пол, а не человека. Я любил бы тебя, даже если бы ты была мужчиной, бабочкой, придорожным камнем. Ты ищешь мужчину-кенгуру, а не любовь.

Я бежал в Англию. Но не выдержал там дольше одного дня. Байрон, Шелли уже умерли, Беба. Во всяком случае, путешествие на корабле было романтичным, можно было блевать. Моим компаньоном был закутанный в длинное белое платье и тюрбан алжирский крестьянин. Мы стояли, опершись о борт корабля, глядя на исчезающий берег Франции. Араб не мог надивиться, что Англия — это остров. Ведь христиане, как и мусульмане, должны держаться вместе.

Ночью, Беба, море вливалось в темноту. Фонарь в тумане на английском берегу освещал сам себя. Я был в Лондоне. Ходил по пабам, музеям. Пытался забыть. Осмотрел коллекцию мумий в British Museum. Везде борьба с памятью: саркофаги сплошь, даже изнутри, покрыты иероглифами — предсмертными записями, чтобы не забыть, что сказать стражам темноты, богам с головой пса, кота, собственным лицом.

Египетская Книга Мертвых

За двойным      Жертвы

Горизонтом сна*  Принесенные

Встретишь        Богине

Птицу            Неба

Опиши ей        Когда ты был жив

Может, эти иероглифы были не посмертной инструкцией, а воспоминаниями о жизни:

Феллахи принесли хорошее   Написал Рамон

Пиво                      из прихода Амона

и мы напились              Верхнем Египте

на следующий день

после разлива Нила

Беба, мое сокровище, я не смогу забыть тебя. Беба, Беба, я не хочу быть нищим перед Твоей любовью. Когда не вижу Тебя, я не вижу прекрасного. Я возвращался в Париж через Амьен. Издалека виднелась башня местного собора. По перрону в Амьене ходили люди с лицами маскаронов.

Не могу дождаться нашей встречи.

Твой Вольфганг

*

*Я сплю, а со мной — только святые, потому что за это отдают душу. Кто ты*? — Лейла прохаживалась перед воротами Père-Lachaise, поджидая Гиги. Представляла себе их встречу. Он скажет: «Ты сошла с ума».

— Нет-нет, мой дорогой, не сошла. Я была в темноте, в страшной темноте, это правда. В ней не было видно никого из вас, может, только какие-то следы: стихотворение, часть скульптуры, надпись на стене.

— Почему ты хотела покончить с собой? Пыталась повеситься на какой-то пациентке?

— Больничные кровати слишком низкие, ручек в палате не было, окна заперты. Только эта огромная кататоничка стояла часами, опершись о стену, как колода. Я привязала ей веревку к шее и затянула петлю. Она меня спросила, с какой целью. «С целью смерти», — ответила я. По-твоему, на чем мне было повеситься? Ну скажи, на чем? Почему ты не приходил меня навестить?

— Когда ты наконец поймешь, что между нами все кончено, я к тебе не вернусь?

Я ничего не отвечу. Он повернется, чтобы уйти.

— Я молюсь за нас, — скажу я ему на прощание. — Хожу на красные мессы.

— Что за мессы?

— Священник убивает в склепе овцу или теленка, и мы пьем кровь.

— Какая это религия?

— Изначальная, настоящая — наших предков. Ночью мы собираемся на Père-Lachaise и творим свои обряды.

— Ты знаешь — это нелегально.

— Истинную веру всегда преследовали. — Я покажу ему татуировку на руке. — Знак посвящения.

— Береги себя. — Он холодно поцелует меня в щеку и быстро спустится в метро.

Поедет к Джонатану.

— Лейла сошла с ума, — и обопрется о магазинный прилавок. — Больница ей не помогла. Это безумие.

Джонатан поднимет палец и на фоне ощипанных висельников произнесет:

— Безумцы Божьи, какой благодати они удостоены: милостью Божией их лишили разума, чтобы больше не мучились.

— Лучше закрой лавку и пойдем выпьем пива у Голденберга, — умоляюще посмотрит на Джонатана Гиги. — Когда же наконец кончится этот кошмар с Лейлой…

Джонатан понимающе промолчит.

— Гиги, кошмар и мир кончатся в 23.59, взгляни на часы. — Лейла вынула из сумочки электронные часы, зеленые цифры которых показывали 22.30, — потому что больше на счетчике ничего нет.

*

*Кто я? Эротичный знак вопроса.

Я даже точно не знаю, где живу. Какое мне дело до всего этого вокруг. Лязг, вопли, над которыми вырастает Статуя Свободы — здешняя, парижская, на Лебяжьем острове посредине Сены, позеленевшая от надежды. Или та, другая, нью-йоркская. Ее так высоко поставили, чтобы нельзя было ей плюнуть в лицо. Статуя Свободы, символ свободного мира, держит в лапе гигантский вибратор, которым трахает себя вся эта цивилизация. Потому что человек должен быть свободным, работящим и культурным, верующим или глубоко неверующим. Какое мне до этого дело? Культура, всякая культура со времен французской революции является пропагандой. Идеи, рекламы, торговля. У меня свеженький Деррида! Продаются мысли сезона для международных идиотов из кафе*!!! Только у нас — вскрытие интеллекта после трепанации! Литературные идейки — дешево! После подписки на нашу газету будешь, как Гомбрович[6], гарантия — год!

Или кич, или смерть. Кич — уютный безопасный закуток. Вокруг кича — жестокость и ужас: настоящая картина, хороший стих. Увидеть действительность — это увидеть жестокость. Показать увиденное — это уже кич. Но кто же я?

*

*Парижские бистро расцветают осенью. Притягивают светом, теплом, запахами кофе.

— Café crème, café noisette, un verre de pastis; мне — кофе и божоле. Почему ты ничего не говоришь? Молчишь и молчишь, уставясь в стынущий кофе?

— Джонатан, — простонал Вольфганг, — что ты хочешь, чтобы я сказал? Крик непереводим ни на один язык.

— А, извини, — Джонатан скрылся за листком «Le Monde».

Вольфганг капающим зонтиком ворошил кучи окурков на полу.

— Я утратил веру, — и пригвоздил тлеющий хабарик.

Джонатан, не показываясь из-за газеты, улыбнулся. — Ты, католик, утратил веру? Шутишь, христианство так сконструировано, что благодаря Святой Троице, даже если ты перестанешь верить в Бога, у тебя еще остаются Дух Святой и Христос, — рука вынырнула из-за газеты за чашкой.

— Рассказывай дальше, давай всю Библию с гарниром. У меня время есть.

— Бог назван Терпеливым, но я теряю терпение с тобой. — Джонатан отшвырнул газету. — В чем дело? Я стараюсь тебе помочь, а ты с претензиями?

— В четверг у меня свидание с Бебой, вымоленное звонками, цветами, письмами. Она хотела месяц отдохнуть. Перестала ходить в Кабаре, сидит в устланной бархатом и фотографиями квартире. Мне кажется, она там мяучит, царапая бархат, и следит за мной из темноты своими кошачьими глазами. Коты останавливаются на улице, смотрят на меня.

— Случайность.

— Случайностей* не бывает. Ты немного знаком с физикой? Мой знакомый из Хайдельберга, физик малых частиц, прислал мне формулу случайности. Наверное, ему дадут нобелевскую. — Вольфганг вынул из кармана брюк мятый конверт. — Сегодня я получил от него это письмо. Случайностей не существует. — Он расправил смятые, исписанные формулами листки. — Исходить нужно из происшествия, предшествующего так называемой случайности. Назовем его а1. Если а1 предшествует а2, то:

α1 = 11 +22 + 32 + 42 +… +(n — 1)2 + n2 = n(n + 1)(2n + 1)/6

Итак, случай а2 следует дифференцировать по продолжительности того же процесса в условиях вакуума (предполагая, что гравитация G равна четвертой силе параллельных ускорений, и принимая во внимание алгебраическую ферментацию секунды)

Получаем логарифм

Понимаешь, случайностей не бывает, коты на меня смотрят, я утратил веру. Ни колокола, ни колокольчики уже не будут подгонять мою душу.

— Слушай, — Джонатан отложил листок с вычислениями на кипу газет, — мир устроен так, что никакой кирпич, галактика или формула не могут тебя заставить верить. Тут ты прав, в этом не бывает случайностей, потому что есть свобода. Стоп, — остановился Джонатан, — ты поэт, а не философ, попробую иначе. Нет науки о красоте, о красоте можно только догадываться, нельзя дать ей определение. Так же и с верой, которая является догадками о Боге — нашими или Его собственными. Никакие вычисления не подтвердят и не опровергнут этих догадок. Я надеялся, что любовь к Бебе лишит тебя иллюзий, что ты увидишь, как в действительности устроен мир. Однако иллюзией оказалась твоя вера, потому я боюсь, что иллюзией окажется и твоя любовь.