Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева) Страница 27

Отхлёбывая из кружки, Гор, наконец, приступает к концу непосредственно. Разумеется, он самоуверенно храбрится, хотя сознание сложности проблемы заставляет и его, бесчувственного, трепетать. Ничуть не странно: в этом, наконец, нет никаких противоречий. Сумрачная, неотличимая от осени, непротиворечащая ей весна, чем и объясняются расхождения других хроник в определении даты происходящего. Траурно пахнут едва успевшие родиться бархатно-фиолетовые цветы. Зудят волынки маленького оркестрика. Визжит флейта. Роты совсем не слышно. Барабанщик клянчит деньги у случайных прохожих. Родственники не пришли на похороны, не пришли и друзья. За гробом идут лишь оборванные бродяги: два обнищавших рыцаря, нанятых за гроши… Неизбежность гибели автора в конце истории, жизни и рукописи — ужасна. Никакие блёстки поэзии не украсят её. Эта мысль, будучи автором осознана, устремляется лишь к одному-единственному средству спасения, устранению себя же. А именно: автору следует писать хронику бесконечно. То ли «белого бычка», то ли «Тристана и Гамлета».

Но как, чем это делать, если все идеи и герои, кроме одного, умерли, царства разрушены, в том числе — райское короля Артура, и, стало быть, мёртв сам Бог? Кто возьмёт на себя труд завернуть конец, разжевать эту головоломку, если даже всежвачный бегемот не может войти в хронику телесно из-за дефицита воображения автора? И как быть с подозрениями в его адрес, превратившимися, собственно, в обвинения? Как поступить с этими немыслимой тяжести, разбухшими донельзя обвинениями, уже готовыми взорваться?

Самоуверенный Гор полагает, что самое простое — решить всё это разом. Дефицит ещё не коснулся, как видно, его главной добродетели: самовлюблённости. Поэтому он следует проторенными им самим, проверенными путями. То есть, для начала подменяет противоречивое понятие «бестелесный бегемот» — названием «Четвёртый Путь». Для места действия же, отправной и конечной точки всех путей, четвёртые они или десятые, известной всем обжорки, он подбирает эвфемизм «Пятый Рим». Место, таким образом, очищено, можно приступать к смерти главного героя… И вот, отхлёбывая из кружки местное пиво, Гор диктует себе окончание своей хроники так:

— По истечении года Амлед испрашивает у короля Марка — вот для чего Марк не сразу переселяется в бестелесное царство Артура! — разрешение на путешествие и отправляется на родину. По прибытию в Ютландию он поит гостей дяди до полусмерти, обжигает на открытом огне крючья, сцепляет ими пьяниц друг с другом, а также — свой меч с ножнами, но гвоздём, затем спокойно поджигает крышу и взыскивает с Фенгона кару, причитающуюся за убийство отца. Будучи при этом и сам убит. Мораль: он заставил нас недоумевать — чего в нём было меньше, храбрости или ума… Пожалуй, мораль стоит того, чтобы её записали дважды.

— Повремени-ка, — останавливает Гора Амлед. — Из сказанного тобою следует, что увечья и смерть суть лучшие средства излечения от всех болезней души и тела. Но это ведь не твоя, а моя мысль. Твоя же мысль: таким средством является любовный напиток, я прекрасно это помню. Теперь ты скрываешь её, не упоминаешь о напитке вообще… Кстати, я помню также, что ты и раньше говорил о нём очень осторожно. Скажем, ты утаил его рецепт, а в хронику подсунул вместо рецепта способ его употребления. Больше того, ты подсунул эпитет, поэтическую блёстку вместо рецепта, эвфемизм! Точно так же ты поступил и с рецептом китайской взрывчатки. Что там, ты подсунул вместо рецептов СРАВНЕНИЕ, ты сравнил одно с другим! У тебя на табличке нацарапано: «сердце Изольды взорвалось с грохотом, подобно порошку, называемому несведущими людьми китайским». И всё. Между тем — по твоему же утверждению — все эти презренные поэтические приёмы присущи мне. Не тебе, творцу эпических саг, а мне, лирическому скальду. Что ж это значит? Это значит, ты меня обираешь, ты лишаешь мой образ контуров, мяса, тела. Ты — предатель, это уже установлено, но… не вор ли ты вместе с тем? Ты покушаешься на мою жизнь, на моё бессмертие, эпик, вместо того, чтобы зафиксировать меня навечно в человеческой памяти, в назидание потомкам! Ведь когда и я потеряю реальные очертания, подобно твоему мифическому бегемоту, единственной реальностью останется твой текст — только он, и ничего больше!..

— Ну да, таким образом моя хроника станет литературным фактом, — не без самодовольства подтверждает Гор. — А это более значительный факт, чем какие-то рецепты, чем… промышленное использование открытий. Предсказываю: непонятый, этот факт принудит всех позднейших авторов комментариев выбрасывать Гамлета, как предмет в повествовании вполне лишний, с корабля, плывущего ещё в Англию… Принудит не впускать его в Британию вообще. Что касается другого предмета комментариев, самой хроники, то у хроники, как и у её двойника жизни, автора нет. Если не считать автором Бога.

— Не всех принудит, — замечает принц, — тому порукой вот этот самый твой текст. Итак, хотя автора хроники нет, но по меньшей мере — есть же хроника! И потому займёмся тем единственным значительным её персонажем, которого кто-то собирается оставить в живых. Назовём этого кого-то всё же автором, для удобства… Одним эвфемизмом больше — что за беда! Что же сообщает автор хроники о записывающем её, о писце, о тебе, Гор?

— Ну, не каждый текст обязан иметь автора, — уклоняетcя от ответа Гор. По моему мнению, вообще невозможно разобраться в том, кто чего автор. Придётся разбираться без конца. Остановимся же на очевидном: вы видите, принц, что пишу я? Значит…

— Автор — ты же?

— Я свидетель, — скромно опускает глаза Гор. — Я имею в виду — остановимся на том, что автор неизвестен.

— Нет, не остановимся! Итак, твоя хроника — по твоему же утверждению вставной роман неизвестного автора в этот текст. Но по отношению к её двойнику, истории, она же — плохо подогнанное платье. Вот ты, пусть и не автор, собираешься меня хоронить как собаку, позорно закапываешь меня в землю, втаптываешь в скверную грязь, которая всегда грязь, осень на дворе или весна: под звуки пьяного оркестрика, в сопровождении обнищавшего рыцаря, который клянчит у прохожих подаяние, пользуясь удобным случаем… А ведь в начале хроники меня ожидало блистательное царство Артура, и меня, собственно, уже отправляли туда как воина! Кому выгодны такие превращения, такие изменения текста, ответь! И мы ответим на вопрос: кто всего автор.

— Отнесите этот вопрос к более поздним комментаторам, — снова уклоняется от ответа Гор. — Это их вина. Ну, хотя бы к автору того текста, куда моя хроника входит лишь составной частью.

— Нет текста, кроме этого текста! — решительно заявляет Амлед. — Не хочешь отвечать ты, отвечу я. Хороня мертвецов и оскверняя их могилы, ты скрываешь своё авторство. Вот и всё, иного ответа нет. Ты подгоняешь свою хронику под якобы чужой текст, анонимный, чуть ли не Божественный, и в то же время утверждаешь отсутствие всякого автора, в том числе и Бога. И всё это с целью приукрасить, скрыть вопиющую корыстность твоих целей. Отсюда: твоя хроника вовсе не двойник жизни, и не хроника, стало быть, вообще. Она — лишь рассказ о тексте, и всё. Рассказ о тексте, о форме его, об авторских ухищрениях, но не о любви и смерти, или о бессмертии, как бы ты ни пытался это доказывать. Да ты и сам невольно сознаёшься в этом, пытаясь остаться в живых, когда вокруг тебя естественный конец повествования приводит жизнь к смерти, когда смерть уже почти опустошила не только холмы этого их Корнуолла, но и все три части света! Когда умрут все — никто не спросит с автора текста: зачем он всё это породил. То есть — ты. Но пока не все умерли, пока я жив, можно успеть найти этого автора и спросить с него. То есть, с тебя. Взыскать с него, то есть — с тебя, кару. Где же тебя искать? Это нетрудная задача. Искать тебя следует на месте действия, то есть — здесь, в обжорке, называемой тобою с невероятным цинизмом «Пятым Римом». Да, именно в обжорке, куда являются все персонажи, чтобы их занесли в хронику, совмещаются границы жизни и твоего рассказа, этого текста о тексте. Значит, именно там сидит автор, заносящий их в текст, то есть — ты. Ибо это ты сидишь в обжорке за столом и пишешь, ибо это ты — тот единственный, кого ты же оставляешь в живых. Попробуй возразить, что всё это не так! Сказанное мною полностью опровергает твой тезис, что наличие текста на столе обжорки — вовсе не предполагает наличие рядом его автора. Итак, пока ещё не все умерли, пока ещё жив я, я и спрашиваю тебя, Гор: зачем ты это всё делаешь, чего ты добиваешься?

— Вы не правы, принц… — менее уверенно возражает Гор. — Ваше восстание против хроники и её автора — простая неблагодарность. Ведь благодаря именно ей вы стали вдвое богаче, прожили жизнь вдвойне интересную, наполненную событиями вдвойне — благодаря тому, что в этой хронике слились совершенно чуждые друг другу, согласно иным хроникам, жизни Гамлета и Тристана. Стало быть, благодаря этой хронике, вы и бессмертия получили вдвойне, если такое возможно… Не говоря уж о том, что только благодаря этой хронике вам удалось посетить Британию! Нам осталось лишь ВМЕСТЕ устранить некоторые неувязки, возникшие вследствие этого слияния. Например, Фортинбрас, руководитель похоронного оркестрика, пусть уложит вас не в одном месте — а тоже в двух. Сделать это просто, если в обратном порядке разделить вас надвое, скажем, вынуть у вас всё внутреннее через глаз, чтобы не повредить остального. Так, как это делает аист с лягушкой, вытаскивая её из пруда. Затем вас одного преспокойно хоронят на обоих берегах канала, а записи в регистрационных книгах будут лишены погрешностей в отношении рождения и смерти вас обоих.