Альберто Моравиа - Римлянка Страница 27

— Но я-то его не люблю.

Она еще долго расхваливала Астариту, но я не уступала, у меня было тогда такое сильное и отчаянное желание выйти замуж и зажить тихой семейной жизнью, что я твердо решила не поддаваться никаким уговорам и не соблазняться никакими деньгами. Я даже забыла, какое приятное чувство я невольно испытала, когда Астарита насильно сунул мне в руку деньги по дороге из Витербо. И, как это часто случается, я с еще большим упорством и надеждой ухватилась за мысль о браке именно из страха, что Джизелла и мама правы и свадьба вообще не состоится.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тем временем я заплатила все взносы за мебель и стала работать еще больше, чтобы скопить себе на приданое. По утрам я позировала в мастерских художников, а после полудня запиралась с мамой в нашей большой комнате и работала как заведенная до вечера. Мама сидела за швейной машиной возле окна, а я за столом шила на руках. Мама обучила меня ремеслу белошвейки, и дело у меня спорилось. Приходилось пришивать и обметывать множество застежек и петель, и, кроме того, на каждой сорочке полагалось вышивать монограмму. Мне особенно удавались эти монограммы, они получались выпуклые и словно лепные. Мы шили обычно мужское белье, но иногда случалось делать дамские сорочки, блузы или панталоны, но все это были дешевые заказы, так как мама не справлялась с тонкой работой, да мы и не водили знакомства с синьорами, которые заказывали бы дорогие вещи. Сидя за шитьем, я думала о Джино, о свадьбе, о поездке в Витербо, о маме, о своей жизни, словом, обо всем, и время летело незаметно. О чем думала мама, не знаю, но, несомненно, и она думала о чем-то своем, потому что лицо у нее было сосредоточенное, и, если я с ней заговаривала, она, не поднимая головы от машины, чаще всего отвечала невпопад. Как только начинало темнеть, я вставала, стряхивала с себя нитки и, надев свое самое нарядное платье, уходила из дому, навещала Джизеллу или встречалась с Джино, если у него выдавался свободный вечер. Сейчас я спрашиваю себя, была ли я счастлива в то время. Пожалуй, да, потому что желала только одного — выйти замуж, — и осуществление этого желания казалось таким близким и возможным. Позже я поняла, что человек чувствует себя действительно несчастным только тогда, когда уже перестает надеяться и стремиться к чему-то, и тут уж не помогут ни благополучие, ни достаток.

Не раз я замечала, что Астарита ходит за мной. Случалось это всегда ранним утром, когда я отправлялась в мастерскую. Обычно Астарита дожидался меня где-нибудь за выступом городской стены на другой стороне улицы. Он никогда не переходил на мою сторону, и, пока я быстро шла к площади, он медленно следовал за мной вдоль городской стены. Он просто смотрел на меня издали, и этого ему, очевидно, было достаточно, ведь именно так ведут себя без памяти влюбленные мужчины. Когда я доходила до площади, Астарита выбирал место, безопасное для пешеходов, как раз напротив меня. Он продолжал пожирать меня глазами, но стоило мне обернуться, как он тотчас же начинал прохаживаться взад и вперед, делая вид, будто ждет трамвая. Вряд ли женщина останется равнодушной к такой любви, и я, несмотря на твердое решение не разговаривать с ним больше, все-таки порой испытывала к нему невольное сострадание. Немного погодя приезжал на машине Джино или подходил трамвай, и я уезжала, а Астарита оставался стоять на тротуаре, глядя мне вслед.

Однажды вечером, вернувшись домой к ужину и войдя в нашу большую комнату, я увидела Астариту, держа в руках шляпу, он стоял, прислонившись к столу, и разговаривал с мамой. Увидев его у себя в доме и догадавшись, о чем он может говорить с мамой — я не сомневалась, что он старался склонить ее на свою сторону, — я забыла о всяком сострадании. Страшно разозлившись, я спросила:

— Что вам здесь надо?

Он посмотрел на меня, и лицо его свела судорога, как и тогда в машине, когда мы ехали в Витербо и когда он сказал мне, что я ему нравлюсь. Но на сей раз он не мог произнести ни слова.

— Этот синьор говорит, что знаком с тобою, — начала мама доверительным тоном, — и вот зашел повидать тебя…

По ее голосу я поняла, что Астарита говорил с ней именно так, как я думала, и, кто знает, может быть, он дал ей денег.

— Будь добра, выйди из комнаты, — сказала я маме.

Она испугалась моего сурового голоса и молча вышла на кухню.

— Что вам здесь надо?.. Уходите, — повторила я.

Он смотрел на меня, шевеля губами, но не мог выдавить из себя ни звука. Глаза его закатились, из-под век виднелись полоски белков, и я перепугалась, что сейчас он упадет в обморок.

— Уходите, — громко закричала я, топнув ногой, — или я позову людей… позову нашего друга, который живет внизу!

Много раз потом я задавала себе вопрос, почему Астарита снова не шантажировал меня и не пригрозил, что, если я ему но уступлю, он расскажет Джино обо всем, что произошло в Витербо. А ведь на этот раз он мог шантажировать меня с бóльшим успехом, я действительно переспала с ним, посторонние могли подтвердить, и я не смогла бы опровергнуть это. Думаю, что тогда он просто хотел обладать мною, а теперь по-настоящему полюбил меня. Любовь требует взаимности, и влюбленный Астарита, должно быть, испытывал неудовлетворенность от того, что произошло в Витербо, когда я хоть и была с ним, но оставалась недвижимой и пассивной, словно труп. А кроме того, я теперь решилась рассказать всю правду Джино, и если он меня любит, то поймет и простит. Моя твердость, вероятно, убедила Астариту в тщетности новых попыток шантажировать меня.

На мою угрозу позвать людей он ничего не ответил, а медленно направился к двери, волоча шляпу по длинному столу. Дойдя до конца стола, он остановился, опустил голову, видимо собираясь что-то сказать. Но когда он снова поднял глаза на меня и зашевелил губами, мужество, по-видимому, опять покинуло его, и он молча уставился на меня. Этот его взгляд показался мне особенно долгим. Наконец, кивнув на прощанье головой, он вышел и прикрыл за собою дверь.

Я тотчас же побежала к маме на кухню и яростно набросилась на нее:

— О чем ты с ним говорила?

— Ни о чем я не говорила, — испуганно ответила она, — он меня спросил, чем мы занимаемся… сказал, что хочет заказать сорочки.

— Если ты к нему пойдешь, я тебя убью! — закричала я.

Она со страхом взглянула на меня и ответила:

— Никто и не собирается к нему идти. Пусть заказывает себе сорочки в другом месте.

— А обо мне он ничего не говорил?

— Спросил, когда ты выходишь замуж.

— А ты что ему ответила?

— Что свадьба в октябре.

— А денег он тебе не давал?

— Нет, с какой стати? — Она взглянула на меня с притворным удивлением. — А почему он должен давать мне деньги?

Я была теперь твердо уверена, что Астарита дал маме денег. Я подскочила к ней и с силой схватила ее за руки.

— Говори правду! Он дал тебе денег?

— Нет… ничего он мне не давал.

Она держала руку в кармане фартука. Я с силой дернула ее за запястье, и из кармана вывалилась купюра, сложенная пополам. И хотя я все еще не отпускала ее руку, она нагнулась и с такой жадностью и проворством схватила деньги, что моя злость сразу же улетучилась. Я вспомнила, какое волнение и счастье вызвали в моей душе деньги, полученные от Астариты в день поездки в Витербо, и поняла, что не имею права осуждать маму за те же самые чувства и за то, что она поддалась такому же соблазну. Теперь я пожалела о случившемся: лучше было ни о чем не спрашивать, чтобы никогда не видеть этих денег. Поэтому я сказала спокойно:

— Вот видишь, он все-таки дал тебе денег.

И, не ожидая дальнейших объяснений, я вышла из кухни. За ужином я поняла, что маме не терпится затеять разговор об Астарите и деньгах. Но я заговорила о другом, и она не стала настаивать.

На следующий день Джизелла пришла одна, без Риккардо, в кондитерскую, где мы обычно встречались. Она, как только уселась, сразу без всяких вступлений начала разговор.

— Сегодня я должна поговорить с тобой по очень серьезному вопросу.

Предчувствуя недоброе, я сильно побледнела.

— Если это что-то плохое, — прерывающимся голосом заявила я, — то прошу тебя, не говори мне.

— Это не плохо и не хорошо, — быстро ответила она, — просто я хочу кое-что сообщить тебе, вот и все… я уже говорила, кто такой Астарита…

— Не желаю слышать об Астарите!

— Но выслушай, не будь ребенком. Астарита, как я тебе уже говорила, человек очень важный… Он шишка в политической полиции.

Я почувствовала себя спокойнее, в конце концов, политикой я не занималась.

— Кто бы он ни был, хоть сам министр, меня это не касается, — сказала я.

— Ох, какая ты… — фыркнула Джизелла, — не перебивай меня, выслушай сначала… Так вот, Астарита сказал мне, что ты должна обязательно прийти к нему в министерство… он хочет поговорить с тобой… но разговор пойдет не о любви, — быстро добавила она, видя, что я собираюсь возражать, — он хочет поговорить с тобой о каком-то важном деле, которое касается лично тебя.