Наш человек в горячей точке - Перишич Роберт Страница 27

Был коммунизм, потом война, потом диктатура… Тебе постоянно промывали мозги. Когда живешь в подобных системах, ситуация складывается таким удивительным образом, что у тебя не оказывается денег для крупных экспериментов, жизнь сужается, ты идешь по узкой тропинке. Придерживаешься своей локальной позиции и ждешь, чтобы всё это прошло.

Хорошо, в военные девяностые я попробовал прижиться в Амстердаме, Лондоне и Риме. Но нигде не выдержал дольше полутора месяцев… У меня не получалось просто работать официантом, мыть посуду в ресторанах, спать в сараях и с трудом объясняться на их языках, на которых я не умел быть остроумным. Ты не просто оказываешься на дне, ты не можешь ещё и смеяться. Никто не въезжает в твой текст, и ты чувствуешь себя так, как будто вообще не существуешь. У меня никак не получалось быть собой. Приходится смотреть на себя их глазами, а объяснять им, кто ты — бессмысленно.

Здесь я, по крайней мере, мог писать для газет, какими бы они ни были. Там я никогда не смог бы стать даже грёбаным журналистом. В моем поколении, из тех, кто уехал, нашлась всего пара людей, которым удалось чего-то добиться. Должно быть, они ужасно старались. А про себя я знал, что я не такой. Учитывая такую неполноценную позицию, я даже не стал пробовать. Из всех этих мировых столиц я возвращался в Хорватию и был невероятно счастлив, что возвращаюсь в свою страну. Я приезжал, тут же на вокзале покупал газеты и, пробегая по заголовкам, испытывал шок. Газеты дышали нищетой, невероятной глупостью, а кроме того — злобностью. И тут же, на вокзале, меня начинала душить депрессия. Где спрятаться? Куда исчезнуть? Пространство для маневра было отвратительно тесным.

И я оставался здесь, застрявшим, в ожидании лучших времен. Уже через десяток дней я полностью забывал, что был где-то в другой стране, потому что наша реальность была очень навязчива: столько страстей, столько враждебности, столько боли, столько жертв. Казалось, ничего другого в мире не существует. Всё другое выглядело какой-то сказкой.

Я проживал эту свою здешнюю жизнь, и у меня были свои невнятные иллюзии.

Я мечтал и был лишен возможности жить так, как хочу. Мою жизнь кроили сумасшедшие разных мастей и оттенков… Я всё время был в чьих-то руках, будто меня похитили из моей собственной судьбы.

Я знал, что те, наверху виноваты во всём. Они, так сказать, брали на себя ответственность. Будто какая-нибудь террористическая организация, типа, когда угонит самолет и захватит заложников. Это было для меня чем-то вроде алиби. Я действительно не мог отвечать за всё то дерьмо, которое они производили. В этом дерьме проходила и моя жизнь, так что я и за это отвечал лишь наполовину.

Я всегда думал, ох, что бы я мог сделать, как бы я жил, если бы не эти кретины, которые выносят мне мозги! Я сидел перед телевизором и материл их всех, по списку. И материл все эти годы и годы лаянья на короткой цепи…

Но сейчас всё как-то опасно ослабело!

Наконец пришло это время. Как говорят, нормализация.

Демократия. Индивидуализация вины. Я мог делать вид, что те, наверху всё еще виноваты во всём, но это чувство больше не было таким убедительным. Террор опасно ослабел. Это, в сущности, большой шок.

Я к такому не привык.

В каком-то смысле было даже легче, пока шли войны и везде было всё это дерьмо. Я не был один на один с самим собой. По крайней мере, хотя бы мог кого-то обвинить, а сейчас никто не берет на себя ответственность. Куда подевались террористы, что были наверху? Террористы, где вы? Я чувствую себя каким-то одиноким… в своих решениях.

Помню, когда умер Туджман — шесть месяцев спустя я оказался на приеме у психиатра. У меня развился какой-то кризис. Ощущение тесноты.

Он был последним, кто орал на нас, последним, чьего ухода я дожидался.

И тогда открылась пустота.

Потом я некоторое время пил xanax. Мне не хватало чего-то, что нападало бы на меня. Я боялся, как бы не напасть на себя самому.

Я был в состоянии перестройки. Я сам себя спрашивал, что со мной происходит. Вдруг меня осенило, мать твою, так я же сейчас должен стать субъектом! Уже поздно валить всё на кого-то, повторял я себе. Теперь я и в самом деле должен взять на себя ответственность. Действовать, делать выбор.

Но в голове у меня звучали язвительные голоса. Это были призраки прежних террористов: Может, ты не способен. Может, тебе не хватает храбрости. Может быть, ты никто и ничто. Посмотрим теперь, как ты будешь жить по-своему?

Я пытался заставить их замолчать.

Итак — свобода выбора, бэби… говорят язвительные голоса… Поглядим на тебя — выбирай!

Брак, дети, квартира?

Наркотики, алкоголь, макробиотика?

Христианство, медитация, мелкобуржуазность? Активизм, антиглобализм, гедонизм? Таиланд, Малага, порнография? Групповой секс, гламур? Акции, тотализатор, кредиты на квартиру? Куба, Кения или всё по-старому?

Меня убивали все эти варианты.

Было столько вариантов счастья, что большинство из них мне пришлось просто пропустить.

У меня было чувство, что мне нужно очень многое наверстать. Все те годы изгаженной молодости. Я не знал, как это делается. Как наверстываются годы?

Мне постоянно казалось, что я что-то упускаю. Глупое чувство. Прохожу мимо всего. Каждый день мимо этого Таиланда.

Этот Таиланд мне хочется послать в жопу. Я его вижу, когда еду на работу, каждый день, и в результате, бывает, так охреневаю, что хочу помчаться дальше, мимо редакции, на автостраду, с ветром в волосах, горланя какую-нибудь оптимистичную песню, которая разгоняет духов, держащих меня на привязи в этом месте, откуда я пытаюсь вырваться… В голове у меня мелькают виды всех тех морей и оазисов, всех тех идеальных мест, где и пьют-то неспешно, спокойно, под каким-нибудь тентом и в соломенной шляпе, где нет никаких следов этого здешнего существования, так что можно делать вид, что ты абсолютно другой человек… Я вздрогнул. Что за картины крутятся у меня в голове? Может, я это видел в телевизоре? Или это какая-то реклама? Матьтвоютак, ведь действительно похоже на рекламу!

Я вошел в редакцию и сел за стол, заваленный прессой. Мы подписаны на всё, ничто не должно остаться нам неизвестным.

Смотрю заголовки: «Студент дошел до миллиона и ошибся в названии рыбы», «Кто они, эта десятка великих, которые приведут Хорватию в Европейский союз?», «Журналисты покидают Ирак», «Утонуло ещё одно судно с африканскими иммигрантами», «Generation Р — как Пепси завоевал советских детей»…

Ненадолго заглядываю в компьютер, в Интернет. В минуты расслабухи смотрю свою home-страницу. На ней камера постоянно следит за вулканом Попокатепетль в Мексике.

Похмелье меня не отпускает… Я должен активизироваться, что-то должно вернуть мне форму. Встаю, прохожу мимо лифтов, заказываю Red Bull в нашем кафе — это всего лишь небольшая стойка рядом с лестницей, нечто вроде прихожей нашей редакции.

Пока я заказывал, краем глаза заметил полную женщину, по её лицу было видно, что она здесь ждет. У неё было то терпеливое, сконцентрированное на себе выражение, какое можно встретить у посетителей поликлиник. Чем-то она напомнила мне Милку, и я поскорее унес ноги.

Ещё одна проверка почты. И сразу видно — от родственничка ничего нет. Этот человек держит меня на холостом ходу. Про себя грязно ругаюсь, как водитель в пробке.

Та тетка ждет, упорно, как пенсионер в очереди к врачу. Всякий раз я думаю: это люди, которые могли терпеть социализм. Такое поколение. Они ждали своей очереди на квартиру, по спискам, и потом государство давало им квартиру. Ожидание себя оправдывало. И оно впиталось в их кожу.

Но на нынешнем рынке больше нет ожидания реализации своего права. Тут другое восприятие времени. Время просто-напросто истекает. А мы столько всего себе наобещали. Мы нетерпеливы. Нервозны. Стремительны. Рекламы жизни брошены нам в физиономии, как красная тряпка в безумной корриде. Мы дышим как усталые собаки, вывалив язык. Берем новые высоты. Пьем Red Bull, чтобы он дал нам крылья. Такое поколение.