Юрий Мамлеев - Московский гамбит Страница 28

— Упаси Бог от такой любви, — угрюмо заметил Олег. Нина налила себе ароматной наливочки, вздохнула и, словно в забытьи, загляделась на Сашу.

— В адок, в адок бы хорошо! — вдруг вымолвила она, облизнувшись и сладостно опрокинула в себя рюмку. — Временно, конечно. Эх, погулять бы по этим кругам! С песнею да с гитарою. Пошевелить наполеончиков, чингиз-ханов, шепнуть кое-что на ушко Главному: Хозяину земли этой… Эх!

— Протекция, большая протекция нужна в таком случае, — вздохнул Саша.

— Да, да, адка хорошо бы попробовать… На вкус, Сашенька, — и она улыбнулась ему заразительно. — Впрочем, порой я устаю от всего этого. От нечести, которая кружится в воздухе. И от любимых монстров со стороны, которые — неизвестно из каких сфер — начинают вдруг воплощаться здесь. Устаю. Тогда хочется вверх, в Вечное, порвать занавес, — она опять взглянула на Сашу, — по-настоящему порвать. Чтобы уже не было ложного света.

— О, для многих это главное препятствие! — ответил Саша. — И даже истинный свет бывает опасен, если, например, он дан в меру, но к нему приковываются, принимая эту горстку Света за абсолютное. И потому застывают, не идут дальше, отрекаясь от глубинного Богопознания. Кроме того, свет обладает свойством ослеплять. А тьмы нечего бояться…

Нина снова прикованно посмотрела на него.

— Как смешно, наверное, видеть разницу между Божественным и тем, что люди принимают за Божественное, — быстро сказала она. — Бедные они, бедные!.. И когда же, когда все это кончится?!

— Не переживайте, — вмешался. Олег, — на всех все равно не хватит жалости. Бог с ними. Лишь бы найти себя, свой путь.

— Ох, Олежек, — живо обернулась к нему Нина. — Смотрите, как бы еще не пришлось нам расплачиваться за этот свой путь… «свое» не гарантия божественности. Так и подзалететь можно. Один мой друг говорит: надо разбить все ориентиры, и вперед! Но разбить он хочет, прежде познав их… Этакий богатырь… Таких я люблю.

Саша, отпивая чаек, посматривал на Нину, улыбаясь.

— Полетим, полетим, все равно полетим! — прервал тихий Илья. — И даже зверушки полетят. В свое время.

— Смотря куда.

И разговор вдруг перешел на личность Валентина Муромцева.

— Думаю, станет весьма крепким парнем, — заключил Саша. — Поэтому пока мы его трогать не будем. Пущай созревает себе. На могилках.

И беседа продолжалась радостно, уютно в озарениях, при осторожном шелесте деревьев во дворе.

И когда уже наступила ночная глубина, стали расходиться. И Нина, спускаясь по деревянной лестнице, ведущей на землю, слегка коснулась Сашиной руки и спросила, можно ли ей позвонить ему.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Катя в душе неотвязно беспокоилась за судьбу Максима. Но после того необычного визита к нему и сцены с Глебом, ей так и не удалось больше посетить его: то он неважно себя чувствовал, то ожидал прихода какого-нибудь именитого врачевателя. И встречаясь с другими, и на вечерах, подобных Омаровскому, она тосковала о нем…

Между тем Максим, после ссоры с Глебом, впал в совершенно иное состояние, которое никогда не охватывало его раньше. Что-то в нем надорвалось, ибо дошел он до крайности: порвалась, наверное, сама способность к страданию, ибо даже она не беспредельна. Безразличие и странное отупение овладело им. Возможно, это была волна, желанного милосердия. Это отупение не было ординарным, потому что его способность мыслить не исчезла, но была загнана внутрь, а в сознании царил холод и невозможность больше страдать. Только иногда прежняя мысль о конце вспыхивала в нем, прорываясь, и тогда он опять готов был кричать от боли. Но это случалось теперь лишь временами.

И вдруг соседка, та самая, которая хохотала, предложила ему последнее утешение: «Ты играй в шашки, Максим, играй в шашки. Это помогает в таких случаях. Шашки, они кого хошь победят».

И Максим стал играть. Партнер для него нашелся из соседней квартиры: мальчик лет четырнадцати, хороший игрок, чемпион школы. Он был безотказен: целыми днями они сидели за столом, иногда переругиваясь и переставляя фишки. Как будто играющий в шашки не умирает…

Так проходили день за днем, час за часом, даже в лихой веселости и в оживлении. Но Максим все время поглядывал в окно: не залетают ли к нему птицы…

…А Катя, на следующий день после того, как произошла встреча в Нининой комнатке, решила позвонить тем самым людям из религиозных православных кругов, которые обещали ей и Светлане Волгиной прислать к Максиму своего знаменитого «мастера смерти», который возвращал внутреннюю жизнь неверующим… Но ее ждало разочарование: до сих пор до него не могут докопаться, он куда-то исчез, но надеются, скоро будет. И тогда она позвонила Максиму: как он. На сей раз он коротко: приезжай.

С трепетом она подходила к этому большому серому дому в центре Москвы, где недавно пришлось пережить ей нечто похожее на сцены из Достоевского. К ее изумлению, Максим всего-навсего играл в шашки. Четырнадцатилетний парень, полуголый, сидел рядом в качестве партнера и почему-то размахивал руками. Максим кротко улыбался и пригласил ее посидеть и посмотреть на игру.

Катя смиренно присела, озираясь. Максим же сразу ушел в игру, почти не замечая гостью. Робко она спросила его о врачах, но вдруг вне его ответа почувствовала, что все безнадежно. Фигура Максима за маленькой шашечной доской стала еще длинней, точно вытянулась. И она сказала, что сходит ему за молоком — почему именно за молоком, она не знала. Вышла на прохладный двор вся в слезах. И тут же на скамеечке подвернулся ей сосед Максима, старичок из квартиры напротив. Катя неожиданно для себя присела около него.

— Что, все играет в шашки? — полюбопытствовал он.

— Играет.

— А иные вот заговариваются, — сочувственно вздохнул старичок. — Если молодые. Разве мыслимо молодым умирать…

— Что же делать?

— Ничего, — резко оборвал старикан. — На том свете разговорится наоборот. Придет в себя, очухается.

— Чего же так сурово?

— Ишь, какие нежные вы. Да я, к примеру, видел человека, покалеченного, разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И чуешь, что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: «Что, боишься, старик? А я вот ничего не боюсь».

— Господи, где ж это было? На войне?

— Зачем на войне. На войне ванн нету. Недавно было, в больнице.

— Ну и ну. Что ж, в этом есть своя правда. — И Катя встала со скамьи. — Прощай, отец, я за молоком.

И она исчезла в переулке. Максим тем временем начал свою тринадцатую партию. Сегодняшний счет был 7: 5 в пользу подростка-чемпиона. Появление возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное отсутствие контакта еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он сунул ей в руки письмо, написанное крупным детским почерком Глеба, в котором он извинялся за все перед Максимом.

Часы проходили в каком-то диком умилении, и Катя даже дошла до того, что стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под рукой у нее оказался атеистический журнал «Наука и религия», и она стала его механически перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы могли бы встать дыбом: из-за его идиотизма. А между тем продолжались партии, одна за другой, до бесконечности, отчаянно и бесповоротно… «Опять за свое: ничего нет, — вздохнула Катя, отбрасывая журнал. — Вообще ничего нет… Но когда же кончатся эти партии?»

Она запуталась в их беспредельности и молниеносной смене: одна за другой. Конец и опять начало. Начало и опять конец. И где-то в разрыве между концом и началом ей удалось встать, обменяться улыбкой с Максимом и, как во тьме, пожать руку и проститься.

Она вышла на улицу. Вечерело, солнечный свет был мягок и нетревожен. Люди спешили по своим домам, исчезая, как ручейки, то обеспокоенные, то радостные. С горя она решила зайти к кому-нибудь поблизости и очутилась у дверей мастерской Демина. «Наверное, будет Глеб», — подумала Катя, и действительно, учитель был у своего ученика. Вид Глебушки, после того, как он словно канул в воду на несколько дней, был уже другим: и глаза не так блестели, и чист был, и вроде бы даже не выпивши. Рядом стоял мольберт с начатой картиной.

Но завидев Катю, он загорелся опять. Демина и Светы не было — вышли ненадолго.

Сначала возникла некоторая неловкость: впервые они после всей этой истории с Максимом оказались наедине.

— Я, Катя, не могу так, — вдруг проговорил Глеб, начавши ходить для храбрости по комнате. — Или ты меня любишь, или нет. Если нет, расстаться, наверное, надо. Решай сама.

— Ты же сам так хотел.

— Раньше. Потому что я думал тогда больше о твоей красоте. А не о любви. А теперь я не могу. Грань перешел.

— Ну, вот. Этим всегда кончается.

— Я не только художник…

— Мой милый Глебушка…

— Итак, значит, не любишь. Сердцу не прикажешь.