Петр Алешковский - Институт сновидений Страница 28

– Ага! Пришел, голуба, сам пришел! – Гришка встретил их в комнатенке завсекцией.

– Григорию Батьковичу привет! – Начальник Теребихин либо напрочь забыл о провинности своего подчиненного, либо делал вид, что ему ничего не известно.

– Нет у меня для вас мяса!

– Гриша, Гриша, в чем дело?

– Спроси у своего лейтенанта, за что он мне просечку поставил?

Пользуясь случаем, Григорий красочно живописал, как он спешил домой, как вез жену из парикмахерской, как был остановлен и насильственно, ни за что ни про что оштрафован.

– Так он же у нас новенький, Гриша, какие проблемы? Давай свой талон. Степа – мигом!

Пока начальнику завешивали мясо, пока шли спокойно-уважительные тары-бары, Степан Кандыба мчал козла на другой конец города выправлять ненавистному мяснику новый талон. И он выправил его, он привез, отдал из рук в руки, и… не стерпев, покраснев как мальчонка, заикаясь, спросил:

– Гриша, ну как, мир, да? Как там, мне-то мяска не перепадет?

Громко загоготал Григорий, голос его прокатился по сводам подвала, подобный рыку героического Опанаса Перебей-Гора, рыку, что нынче не встретишь в нашенских людях.

– А пойдем, пойдем, дружок, я тебе завешу. Но имей в виду – Теребихину по трехе, а тебе будет по пять пятьдесят, чтоб, значит, знал свое место.

Григорий подтолкнул Степана в подвал, и тот пошел вниз по лестнице, пристыженно сгибаясь. За ним, насвистывая что-то блатное, спускался Григорий Панюшкин, поигрывая на ходу тяжелой тупицей – остро отточенным мясницким топором.

Кусок свинины был отрублен моментально. Завешен. Отличный мясной кусок задней ноги, из самой розоватой ее середки. Кусок потянул на пятьдесят два рубля. Денег таких у несчастного Кандыбы в кармане не оказалось, пришлось прибегнуть к займу из толстого портмоне начальника Теребихина.

Вся эта нехитрая процедура сопровождалась столь мерзким хихиканьем, причем хихикали и сам начальник, и завсекцией, и вытирающий сальное острие о передник Григорий Панюшкин, что бедный Кандыба сломался: отвез начальника домой, забросил мясной шмат в холодильник дежурки и выехал с фарой на трассу.

Ночью, слегка осоловевший от поднесенной водки, ублаженный оголодавшей тоже женой, он тихо плакал в подушку под ее сладкое посапывание.

На другом конце города в жаркой постели метался Гришка. Он бы должен был радоваться, торжествовать победу, но почему-то только ворочался с боку на бок и шепотком когото материл. Поняв, что заснуть ему не удается, он встал, подошел к кроватке мальчика, долго смотрел на него, нежно провел тяжелой рукой по пушистым кудрям и отошел к окну – там висела луна, большая и оранжевая, как апельсин. Вид ее настолько захватил Григория, что он застыл у подоконника и так и стоял, не в силах оторваться.

– Во, балдоха, – прошептал он, вконец загипнотизированный ее отрешенной, страшной красотой.

Такой луны он не видал никогда, даже на зоне, где человек порой бывает внимателен к таким мелочам до чрезвычайности.

Две шапки

Вот Васька Грозный – он кто был? Бабки за юродивого держали, попы боялись, менты стороной обходили, – да что говорить – колоритный, конечно, мужик, но не более того. В войну, когда партизанил, – детей им пугали. «Фамилия, – он объяснял, – обязывала!» В сорок шестом, не охолонув еще, шлепнул одного хапугу-милиционера – прямо в отделение зашел и из люгера в упор. «На тебя, – говорит, – гад, такая только управа». Памятуя боевые заслуги, впаяли ему десятку, но он и в Коми не утих – открыл войну уголовникам, ну а те просто – уронили на Васю елку: жив остался, а ноги по самую сиделку отпилили.

Назад в Старгород въехал он на каталке: борода лопатой, на груди, вечно не застегнутой, вторая борода, в ней иконка медная – за километр блестит (по Сибирям шляясь, сумел он заучить Библию почти наизусть – как накатит, прям кусками шпарил), и ватник, кажется, на любую погоду один; за спиной рюкзачок, в руках деревяшки окованные: герой-инвалид – нога не болит, потому как нету – гони за то монету.

Сначала сидел около телеграфа – и его «Две шапки» окрестили: на голове кепка, перед тележкой треух для копеечек – это летом, зимой – наоборот. После стали гонять – не положено в стране побираться, так он к нам на «Электросилу» перебрался. Сидит около проходной (не просил никогда – сами клали), кому ласково скажет, кого языком зацепит, особливо если женщина – балагур был. А бабки – особая статья – он с ними много якшался. Идет такая бабка в церковь мимо завода, Васька подъедет да как гаркнет на всю улицу: «Радуйся, дочь моя едомская, дойдет и до тебя чашка, ужо напьешься тогда допьяна и обнажишься!» Что-то вроде того. Мы стоим в кустах с портвешком – с ног валимся, а бабка на серьезе с ним так раскланяется, копеечку положит. И, что интересно, в церковь вроде не ходил никогда, а проедет мимо – перекрестится обязательно. Но попов все больше не любил.

– Вась, аВась, – начнут его подначивать, – икону продай.

– Никак нельзя – хороший человек подарил.

– Вась, а Вась, а чего ты икону носишь, Библию читаешь, в церковь не ходишь?

– Нельзя мне: попа увижу – прибью, а и так грешен.

– Чего ж так, Вась? – мужики уже в хохот.

– Жадные стали, только деньги на уме.

– Ты им что, завидуешь небось, сам миллион скопил? Ну он и сорвется, как пойдет матюгать – специалист по этой части был почище старой цыганки, а нам и весело. Все нас «анчихристами» называл, но любил – стакан чистый принесет, закуску какая есть – поделится, и сам, конечно, не отказывался. Он только неправду не любил.

Раз на вокзале углядел двух наших мужиков: поддавши – им море по колено, а тут спецдилижанс выворачивает. Он их за руки:

– Везите меня к такси, быстро!

– У нас, дядя Вася, денег нет.

– Не вашего ума дело.

Подвезли к стоянке. А там только один лихач и стоит, вечно он на вокзале ошивается.

– Заноси меня, ребята, назад! Занесли.

Лихач на голос, конечно, берет – известный давила:

– Куда вы мне вонючего ложите – не повезу. Ну, дядя Вася ему:

– Не спеши, сынок, нам недалеко – на ту сторону, по Ломоносова.

– Сказал, не повезу.

– Я тебе хорошо заплачу.

А все знали – кошелек у Грозного на поясе висел. Вот Вася руку в кошелек запустил, вытащил целый ком денег:

– Видал? Лихач объявляет:

– Тридцатка!

– Хорошо, хорошо, парень, только довези.

Доехали. Мужики что – слезли, дядьку Васю вытягивают. Он к передней двери подъехал – расплатиться. Поискал, поискал на поясе и говорит:

– Слушай, сынок, дай-ка мне спичек, я, кажется, на сиденье кошелек обронил.

Таксист смекнул что к чему – по газам и уехал – сам решил кошелек поискать. А он как на поясе висел, так висеть и остался. Весь город потом таксиста подкалывал:

– Ну как, нашел грознинский кошелек? И бесстрашный был.

Наш Главный утром никогда на машине не ездил, обязательно пешком – демократию еще тогда насаждал. Вот они и повстречались как-то на мосту: Вася Грозный катит, а Сам ему навстречу. Увидал инвалида – решил заботу проявить:

– Кто таков будете, дедушка? Не нужно ли чего… – и осекся, иконку разглядел.

А Вася Грозный как завопит:

– Вспомни, Господи, что над нами совершилось; посмотри на поругание наше: добро наше перешло к чужим, дома наши инопланетяне забрали! – ну и дальше – любимая у него была пластинка, как выпьет – все нам читал.

У Главного сразу остекленение глаза: как услышал Васькин рев, отвернулся и пошел командирским, но Грозный не отстает – катит да вопит: «Нас погоняют в шею, мы работаем и не имеем отдыха!» Охрана опешила: народ кругом, а дед – инвалид, неудобно как-то вязать, решили не замечать. Главный шаг убыстряет – Васька не отстает. Охрана шипит уже, а он знай себе поливает: «Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их!» – весело ему. Так до самого обкома и проводил. И ничего ему не было. А Главный, говорят, два дня на машине ездил, но потом опять пешком стал ходить.

Так же и попа нашего отбрил. Прислали откуда-то из столицы провинившегося попа – толстый такой, что бочка, коса масляная. А Старгород для них в таком деле – тупик – дальше не прыгнешь, выше не взлетишь. Вот он со скуки и пошел бабок оббирать да водку пить с райкомовскими на катере. У нас ведь ничего не утаишь. Дошло до Васи Грозного – отправился порядок наводить – беспорядка мужик не терпел. Выждал его у церкви и при всем честном народе на рясу ему харкнул и понес: «Сребролюбец ты, сукин сын…» Поп от неожиданности в землю врос. А Васька Грозный ему: «Покайся, сыне, ибо жить тебе не долго осталось – знай, пожрет тебе змей печень!» И как в воду глядел – поп через полгода от цирроза загнулся прямо у доктора Вдовина на койке. Вот уж бабки зашушукались. А если правду, так, может, он и чувствовал что – не одному попу смерть напророчил, теперь же не зря про биополя эти говорят на каждом углу.

Лечить – случалось, что лечил, но не каждого вылечивал. Вон, Костя Терентьев, с пальцем к нему пришел – Грозный его в больницу погнал: «Руби немедля – иначе месяц тебе сроку даю!» Костька испугался – так Грозный на три дня и ошибся всего. Он этих гангрен-гноёв навидался-нагляделся в Сибирях – рассказывал. А бабку раз привезли зятья – сам видел – змея ее укусила. Нога как тумба и синяя аж в черноту. Так Вася что-то тер-массировал – лимфу, видно, перегонял, и через неделю спала опухоль – запрыгала бабка, что пуховая коза. Если было – я того никак не отрицаю, как Грозный говорил: «Да – да, нет – нет», у него таких присказок полным-полно было. Но взглядом никогда никого не лечил, хотя взгляд у него вмиг как колун тяжелел. Раз, помню, пили пиво в «Ветерке», залетный один развыступался: «Там я был, это видал…», так Грозный выкатил: только поглядел на болтуна – его и сдуло. Глаза у него, бывало, как бешеные, сверкают, а бывало, в одну точку глядит, не заметит тебя – чудаковина, конечно, за ним водилась, только самая обыкновенная. Но что могу сказать точно – после стакана никогда не плакался на судьбу, как у нас водится, а видели бы, в какой он норе жил – бабка его пускала. Так жил же!