Изабель Фонсека - Привязанность Страница 28

— Можете одеваться.

Вернувшись за письменный стол, Скалли просмотрел маммограммы с Сен-Жака, которые она принесла с собой.

— Хм, — бормотал он, поднося их к своему световому коробу и держа их там, по ее мнению, чересчур долго. — Ничего непременно необычного здесь нет. Туманно. Волокнисто. Вполне нормально для вашего возраста, особенно при поздних родах.

Ей тогда было двадцать шесть. Но биологически сейчас она, конечно, могла бы быть бабушкой — даже прабабушкой, думала она, не желая по-настоящему размышлять о том, что он подразумевал под словами «ничего непременно необычного» или «совершенно нормально». Может быть, Салли такой ее и видел: прабабушкиной маткой в сапожках с молниями по бокам. Она надеялась, что он не начнет говорить с ней о менопаузе.

— Хорошая новость состоит в том, что ваша маммограмма выглядит неплохо. Есть кое-какой фиброзный материал, который нам может понадобиться отсосать аспиратором, но я буду чувствовать себя лучше, да и вы, уверен, тоже, если мы полностью со всем определимся, а для этого требуется биопсия.

— Мне придется лечь в больницу? — по-детски спросила она.

— Нет, это можно сделать здесь. Собственно, если мы сможем доставить образец в лабораторию к одиннадцати, — он посмотрел на свои золотые часы, — то к понедельнику будем знать, как обстоят у нас дела. Как вам это?

— Звучит неплохо.

— Хорошо. Тогда вернитесь, пожалуйста, на стол, снимите блузку, и я введу вам обезболивающее.

К тому времени, как у нее наступило онемение, Джин больше не отвлекали мысли о мистере Скалли как о мужчине. По настоянию народа доктор в очередной раз исполнял роль Бога. На этот раз она никуда не смотрела и, когда он вырезал образец ткани с нижней стороны ее правой груди, ничего не почувствовала.

— Я позвоню вам, как только получу результаты, примерно в это время в понедельник. Еще до полудня, это точно, — сказал он, снова кладя ей руки на плечи, с чего и начиналась их сегодняшняя встреча. — Приятных вам выходных.

Солнце вышло, но воздух оставался свежим. У Джин имелся свободный час, прежде чем ей придется встретиться со своим редактором, чтобы разделить с ним ленч на Пиккадилли, а потом отправиться в офис, чтобы передать исправленные наброски Марка для кампании по холодильникам (курьерам он не доверял). Она пошла на юг, в сторону Оксфорд-стрит, намереваясь купить кое-что из одежды, но, добравшись туда, лишь обнаружила, что для первого за шесть месяцев дня в Лондоне реальности с нее хватит — и что же, снова раздеваться посреди бела дня? Только для доктора или любовника. Она видела обнаженную Джиовану, безмозглую Еву, вприпрыжку бегущую через черный лес, и ее бледного Адама, радостно ее преследующую. Она подумала о том, как выглядел утром Марк со своей новой прической и новым запахом: слишком красиво, слишком много усилий, чтобы ни свет ни заря отправиться в командировку. Джин настоятельно требовалось забыть о теле и восстановить дух. Она на квартал отступила на север и свернула на запад: к Собранию Уоллеса.

Ее затянуло туда только то обстоятельство, что галерея находилась неподалеку. Ей не очень-то нравилась французская живопись восемнадцатого века — все эти отсыревшие портреты молочниц, герцогинь и сидящих верхом кавалеров — или мебель на рахитичных золоченых ножках и голубой севрский фарфор, которые загромождали эти пропорционально спланированные залы. Так что не было большой потерей, что добралась она только до сувенирной лавки, где ее парализовало неожиданное видение — открытка Ларри, «Плененный Купидон», на полке возле входа. Из-за этого — и бледной, странным образом знакомой герцогини, презрительно взиравшей на нее с соседней открытки — Джин вынуждена была тут же вернуться под открытое небо.

Недолговечный яркий солнечный свет уступил быстро несущимся облакам и даже угрозе скорого дождя, что заставило ее перейти через Манчестер-сквер, и Джин нашла это весьма волнительным. Может быть, этот остров все-таки более перспективен, подумала она, шагая вниз по Бонд-стрит, мимо аукционных залов и галерей, причудливых льняных и кожаных товаров, ювелирных изделий и роскошных платьев… По крайней мере, в Англии времена года по-прежнему остаются нетронутыми, пусть даже иногда все четыре из них вмещаются в один и тот же день. Интересно, подумала она, не может ли этот ритм придавать больший размах для каждого из времен человеческой жизни?

Так, и к какому же времени жизни она подобралась? Весной, положим, был Оксфорд, когда она впервые приехала в Англию, где под самый конец своего обучения, вечером Майского бала, познакомилась с Марком. Джин представила свою семью в виде викторианского календаря, маленьких фей и эльфов, наряженных в цветы определенного времени года. Летом была вся их совместная жизнь — Виктория выступала как окутанная лепестками маленькая девочка, произрастающая из сердцевины вручную раскрашенной розы, — вплоть, как ни странно, до Сен-Жака. Виной, конечно, был не Сен-Жак, но Джиована, которая изгнала Джин на еще один остров, с чьих берегов она могла только махать руками в надежде на спасение. Итак, предположила Джин, безо всякого предупреждения ей пришлось вступить в осень своей жизни — полететь вниз, выписывая зигзаги по пути к земле на желтых листьях, как в стихотворении Йейтса об окончании первой любви, где желтые листья падают «подобно тусклым метеорам в темноте».

Появление Джиованы принесло смену времени жизни и для Марка — только, разумеется, он направился в другую сторону. Через нее он вернулся в весну, не в этом состояла вся задумка? Омоложение — длинные ноги Марка изображаются как стебли нарцисса — через его выборочное воссоединение с природным миром в цвету. Почему бы ему не заняться садоводством? Небо приобрело плотную пороховую серость — дождя не миновать, а Джин, как всегда, не взяла зонта. Она взглянула на часы: вполне хватает времени, чтобы переждать.

Она надавила на тяжелые, с медными ручками, двери магазина «Хэтчардс»[44] как раз в тот момент, когда зарядило по-настоящему. После полугода на скудном в отношении печати Сен-Жаке она беспомощно касалась руками колеблемых башен беллетристики, мощных бастионов исторических и биографических томов, стола, стонущего под грудой глянцевых поваренных книг. Бедный Сен-Жак, где лучшим образчиком полиграфии выступает резьба по дереву! Бросив сумку на пол, она взяла тяжелый каравай книги с рецептами и, довольная так, словно оказалась в теплой, пахнущей пирогами кухне, стала листать плотные крупноформатные страницы с яблочными пудингами, кремами и малиновыми запеканками, пока знакомый голос не оторвал ее от этого пиршества.

— Ну, приветик, миссис Хаббард…

Это была Иона Макензи, ее подруга по колледжу Св. Хильды, еще одна «первая в правоведении». Прошло больше двух лет с тех пор, как они в последний раз виделись, тоже кратко и случайно. Иона на вид была все такой же: высокой, стройной, узкобедрой, с черными волнистыми волосами, присобранными посередине длины. На ней была выцветшая джинсовая куртка, отороченная мехом, а в руке она держала большую темно-коричневую кожаную сумку — вещь настолько радующую глаз, что она вполне могла бы сойти со страниц этой роскошной поваренной книги. Разглядывая ее, Джин узрела в ней все соблазны большого города — и легонько затолкнула под демонстрационный стол свою собственную жалкую сумочку.

— Иона! Как здорово, что я тебя встретила, — ты совершенно не изменилась. — Миссис Хаббард: это намек на Старую Матушку Хаббард или просто на то, что она взяла фамилию Марка, в отличие от Ионы, столь неприлично гордящуюся своими корнями? Пусть даже та бывала в Шотландии всего лишь раз в год, на «Хогмэней»[45]. Подавшись вперед над огромной книгой, остававшейся у нее в руках, она поцеловала Иону в щеку и увидела мальчика лет девяти, взбиравшегося на третью ступеньку лестницы и спрыгивавшего оттуда, чего ей теперь ни за что не удалось бы. — Это, должно быть, Роберт, — сказала она, довольная тем, что не забыла имени.

— Вообще-то, это Торин. Номер четыре. Будешь звать на помощь, а?

Номер четыре? Когда же она успела? Джин ощутила, как ее пронзает разряд зависти, подобный электрошоку, болезненный, но очень краткий. Будешь звать на помощь, какое миленькое замечание, раздраженно подумала она, совершенно уверенная в том, что у самой-то Ионы Макензи помощи хоть отбавляй. Досаждала ей и отделанная нутрией джинсовая куртка — «роскошная небрежность», старательное великолепие. Но когда-то они с Ионой были близки, особенно на последнем курсе.

— Торин. Торин! Иди сюда, познакомься со старой подругой мамы.

Значит, все-таки Старая Матушка Хаббард. Иона умна, но для дружбы, как давно решила для себя Джин, чересчур уж склонна к состязательности. Что не имело смысла: именно у нее и развивалась некогда серьезная карьера. Она была успешным адвокатом в Сити, пока наконец не покончила с этим, с ребенком номер три на руках, чтобы посвятить себя школьным делам. «Является ли преступлением закапывать в землю свои таланты?» — таков был один из вопросов, поставленных в их выпускном экзамене по философии нравственности, и все эти прошедшие годы они стремились ответить на него утвердительно. Что-то ответили бы они на него теперь?