Рязанов Михайлович - Ледолом Страница 28

— Ну как? — кричит откуда-то из-за спины Юрка. Но я знал, что нельзя оглядываться — сорвусь.

И каждой клеткой своего существа почувствовал самый опасный момент, когда предстояло левой рукой ухватиться за верхний кирпич и подтянуться на узкий надоконный козырёк. Выручил ещё один кронштейн, похожий на ухват бабки Герасимовны, — я встал на него и ощутил прочную опору. Железо кровли, к счастью крепкое, выдержало. Вытянувшись во весь рост, нащупал подкупольную площадку, смахнул с неё землю и какие-то мелкие галечки, подпрыгнул, отжался на ладонях, оцарапав до боли живот о неровности окаменевшего раствора, соединявшего кирпичи, приподнялся на колени, повернул туловище, сел и глянул вниз. Ух ты! Ну и высотища! Аж внутри защекотало. Что со мной стало, если б не удержался? И моментально в воображении увидел свою маленькую, худенькую фигурку, распластанную в воздухе, и её же — лежащую размозженной рядом с чьим-то вычурным, из мрамора, памятником, высеченным в виде высокого пня с отрубленными сучьями. У меня дыхание прервало от ужаса. Чтобы стряхнуть страх, заставил себя думать о другом, принялся насвистывать очень душевную песню «Гибель Варяга».

Я вглядывался в самые дальние дали. Вот это вид! Взлететь хочется — самому, без чьей-либо помощи — и, раскинув руки, ласточкой пронестись над городом.

Рубашонку мою, с отрезанными выше локтя рукавами — они уже не подлежали починке, прилепил к груди теплый верховой ветер, гудевший в ушах. А под стеной, отступив на несколько шагов, приложив ко лбу ладони козырьком, безмолвно уставился на меня игрушечный Юрка, в штанах, закатанных выше колен, и в выцветшей досера, когда-то чёрной рубахе.

— Эй, залазь сюда! — кричу я.

Юрка отрицательно качает головой.

Воробьи беспокойно носятся вокруг меня, тревожно чирикают, прыгают вблизи, смело поглядывая на незваного гостя. Где-то здесь затаены их гнезда, и разыскать их — пара пустяков. Мне, грешному, знаком вкус воробьиных яиц, но сейчас — не до них.

Мною опять овладевает необыкновенное ощущение, я как бы улетучиваюсь из своей бренной оболочки и перемещаюсь в находящиеся вокруг предметы: я — в этих нагретых солнцем кирпичах, в трепещущих мелкими листьями карликовых клёнах, растущих здесь, в отрыве от земли, над ней, в наметённом ветрами слое отвердевшей пыли и песка. Я — и в поющей ветром вышине, и одновременно — вот он я, с коротко остриженными ногтями, со смуглой от вольного загара кожей на руках, ногах; я в воздухе над этой крышей, вон в той дали, в солнечном свете вокруг… Я уверен, что вот так буду существовать вечно. Что я и сейчас в вечности — во всём этом и во всём другом — навсегда.

Опьянение прошло. Налюбовавшись досыта широчайшей, вкруговую, панорамой, осторожно подбираюсь к главному барабану. Вернее — к «шее» барабана, сорванного и низвергнутого когда-то давным-давно колупаевскими хулиганами или теми работягами с Колющенко. Всё, что происходило до моего рождения, всё это было очень давно. Потому что тогда я не существовал. Страшно даже представить, что меня когда-то не было вообще.

Широкие и высокие окна, которыми просечён барабан, с земли кажутся узкими вертикальными щелями-бойницами. Здесь, понятно, всё видится натурально, как есть. То же, что осталось там, внизу, измельчало. Нахожу взглядом старушку в белом платке. А вот козы не видать. Наверное, устроилась в тени и жует себе травку, самоуверенно поглядывая по сторонам, — охраняет свою хозяйку — любого забодает. Да ещё и молоко ей принесёт, горьковатое от съеденной полыни, — вон её сколько вокруг выросло! Меня поили таким ещё до войны. Когда был совсем маленьким.

…Внимательно всматриваюсь в оконный проём. На стенах проступают раскрашенные фигуры со сложенными на груди или вытянутыми вперёд руками. Вокруг голов удивительных фигур, облачённых в какие-то балахоны, круглые жёлтые «блины». Чудно́!

И тут я призадумался: а как спускаться? Хорошо бы найти длинную и крепкую верёвку. Увы, никто её для меня не припас. Правда, приуныть мне не давал верный и терпеливый Бобынёк, устроившийся на памятнике, изображающем большую — с бочку — саранку.[61] С таким другом не пропадёшь. Бобынёк в беде не оставит.

Присев на корточки, я скатился на пятках по раскалённому железу и заглянул в одно из окон. Ура! В узкое пространство вверху между решёткой и оконной аркой я протиснулся без урона — чуть поцарапал об острый наконечник металлического копья заграды грудь. Послюнявив царапину, чтобы не заболела, с широченного подоконника спикировал на дощатый помост, ограниченный со стороны храмового помещения заборчиком из точеных балясин, накрытых перилами. Вниз, наискосок вдоль стены, вела деревянная лестница с частично выломанными у пола и выгнившими от дождей ступенями. Однако подобные изъяны не могли стать для меня помехой.

Самое интересное: на этом как бы балкончике к стене прислонены массивные, с меня ростом и выше, щиты, а к ним притулены[62] размерами поменьше. Один из больших щитов, скреплённых горизонтальными деревянными же клиньями, я с трудом оттянул на себя. Вся плоскость щита была закрыта выпуклым металлическим изображением фигуры — как бы панцирем.

Выпуклостями на металлическом листе была изображена фигура воина в латах, с копьём в поднятой руке и с каким-то круглым предметом в другой. За спиной воина широко раскинулись огромные, тоже выпуклые крылья. Крылатый воин! На месте лица и рук потемневший металл как бы выстрижен. И на деревянном щите сквозь грязь и паутину угадывался цвет. Я послюнявил палец и потёр гладкую плоскость — проглянул человеческий глаз. Он смотрел на меня в упор и так пытливо, что я внутренне содрогнулся, — взгляд показался живым.

Поспешно слез вниз. Метра два лестницы внизу отсутствовали. И я перебрался с уцелевших ступенек на подоконник. Каждое моё движение эхом отдавалось под сводами. Часть взломанного пола, видимо, давно унесли те, кто громил церковь. Может быть, на топливо. Или ещё для каких целей. На всём подушками лежала пыль и валялся какой-то тлен, мусор, да битое стекло хрустело под босыми ногами.

— Не порезаться бы, — подумалось мне. — А то как вылезать отсюда буду? Кровью истечь можно.

Подошёл к высоченной железной двери и постучал в неё обломком кирпича, гукнул:

— Юрка! Бобынёк! Подь сюда…

— Где ты? — услышал я вскоре встревоженный голос друга.

— Здесь. Как отсюда теперь выпулиться?[63]

— А што, страшно?

— Не.

— Боженьку видел?

— На стенах нарисованы всякие. Целая толпа. А один — богатырь с копьём. И со щитом. Наверно, Невский. Бьет пса-рыцаря. А он в виде змея. Во — смехотура! Со скрученным хвостом! Вроде как ящер. Доисторический.

— Ну а Боженька, как мама рассказывала, есть? Такая, что глаз не отведёшь? Красивая такая вся?

— Такой нету. Там, наверху, есть много деревянных картин, большие и поменее.

Юрка замолчал.

— Вишь меня? — послышался голос из-под двери.

Я нагнулся и близко увидел блестящие Юркины глаза в щели между дверью и порогом.

— Держи пять, — он подсунул под кованое, танковой брони, дверное полотнище ладошку. — Не бзди, кореш. Поищи что-нибудь жилезное. Потижилея…

И я наткнулся-таки на тяжеленный лом-гвоздодёр. Остался, видимо, от тех, кто пол и все остальное выламывал. Но дверь не поддавалась. Безнадёжно долбить — гранатой не взорвёшь.

«Сюда я попал через окно. А вылезть?» — посетила меня простая мысль.

Покажилившись,[64] поднял и прислонил вывернутую тяжеленную плаху к стене под нижним окном, вскарабкался по ней, ухватился за кованый четырёхгранный прут решётки и ступил на подоконник. Выдохнув весь воздух, перевалил через завитушки и острые наконечники копий решётки. И вот я уже по ту сторону массивной, может быть более метровой толщины, стены.

— Юрк! Там ещё картины есть. На досках нарисованные. На полатях стоят.

— А что на них нарисовано?

— Мужики какие-то. Бородатые. А один тоняк — Невский. Только с крыльями. Взять, может, какие поменьше? А то они все тяжеленные.

— Тарань[65] сюда! Это иконы! Они ничьи. От попов остались. А их нету давным-давно. Всех изловили. Один батюшка Александр в Семёновской церкви остался. К нему мамка ходила молиться и свечки ставить. Ты, Ризан, хорошенько Боженьку-то поищи, лады?

Как мне ни хотелось возвращаться в пустынное огромное помещение, но пришлось.

Поднявшись с подоконника по лестнице на балкон, я выбрал из доброй полусотни разнокалиберных досок, многие из которых осыпались и зияли белоснежными заплатами, две целые, поменьше размером. Потом прихватил ещё одну. Для старушки в белом платочке. Подарок.

Попытался протолкнуть самую маленькую доску между порогом и полотнищем двери — не проходит. По одной втащил на подоконник, переправил через решётку, сам перелез.