Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник) Страница 28

Одну за другой Галя сжигала осиновые спички. Как только огонь пробегал серную головку, она тут же звучно их задувала. Балахонистые взрослые наряды, потертая кроличья шуба, чинная каракулевая шапка-кубанка и замшевые сапоги с широким раструбом делали ее фигуру приземистой и громоздкой.

Вернувшись домой, Галя схватила тетку за вафельный подол, уселась на пол и поставила рядышком телефон: «Теть, ну позвони в интернат, ну позвони…» После семи гудков тетка повесила трубку, взглянула на часы и повела Галю на кухню.

Глухие капли кротко ударялись о дно раковины и мерно совпадали с секундной стрелкой. Немощный свет фонаря сквозил в большое окошко и прерывался тенью. Точно повторяя характер рамы, он укладывался на диван, дотягивался до пола и обрывался на середине кухни.

В той же темноте в углу на табурете сидела Галя. Плотно поджав колени, она глядела на тетку. Как та, не спеша, наполняла чайник и затем поджигала газ стрекочущей зажигалкой. Она смотрела на теткин живот, где синий отблеск плясал на белом кармане. Сияние палящей конфорки, меняющийся отлив каждой вафельной клетки.

— Как думаешь, она придет? — в десятый раз спрашивала Галька.

— Придет.

А потом Галя уснула, и Вера все же пришла к ней — приснилась среди разноцветного хлама прежних кадров. Как всегда на полу в коридоре они вместе ждали маму. Все как всегда, но крупней и причудливей. Поочередность сцен, метраж и даже численность событий походили на часы затяжной спячки. Будто облупленные глиняные черепки, они собирались воедино и становились одним искусным творением сна. Одиннадцать лет сжались в какие-то пять часов, а этот день стал короткой третью всего лишь одной минуты.

Второй родилась Вера. Родилась без казусов и происшествий, однако весь следующий год, пока кормилась она материным молоком, маму пожирала тоска по былой привлекательности. Без того невысокая фигура ее ссыхалась изо дня в день, чахли черты лица, грубел и характер. С крошечной Верой пришла к ней топорность и худоба.

По выходным к ним ходили мужчины. Высокие материны друзья пили чай и много смеялись. Затем Гальке с Веркой всучивалась коробка конфет и велелось стлать свежую постель для нового «папы». Каким-то удивительным образом все «папы» точно угадывали с едой и сладостями. «Главное в шоколадных зайцах, — говорили сестры, — чтоб ушки не были пустые и чтоб хрустели еще». В зависимости от места, откуда прибывал новенький гость, привозились и лакомства: мягкая сайка ехала с Украины, казахстанцы возили чай и литровые пакеты со сливками.

А как-то раз прибыл к ним визитер, который привез на гостинец сырков. Совсем не из творога, правда, как ждали девочки, а из чешуи и кишок. Приехал он с озера Чалкар, и до того оказались вкусными эти чалкаровские рыбешки, что уже вскоре в длинном письме мама спрашивала, как Гале живется у тетки, как Вере в ее интернате. Она рассказала в письме, как через Кустанай приехала она в Кокчетавскую область, как пересекла Петуховскую таможню и увидела, наконец, эти озера. Сидит нынче на берегу и дивных рыбешек удит. А с каждым пойманным сырком она вспоминает о них, о старшенькой Гале и младшенькой Вере.

— Тет, на´ телефон, позвони еще разочек. — Галя протянула аппарат и уселась рядом.

— Давай, твердолобая, позвоним еще раз… нет… нет, опять гудки сплошные!

— А я надеялась, что, когда проснусь, Верка уже тут будет. Значит, что-то случилось.

— Если бы что-то случилось, они бы уже сами сто раз нам сообщили.

— А пойдем еще на улице подождем.

— Твою мать! Пойдем!

Дворники массивными щетками отбрасывали прохожих за бровку и обильно «солили» землю. С самого утра шел снег. Сугробы росли с каждым часом, пухли и сбивались в сплошные непробиваемые стены. Одна за другой ревели снегоуборочные машины. За ночь улица сильно подтаяла и почти тут же замерзла. Температура сменилась несколько раз, и потому крыши, сухая мерзлая трава, сухие стволы и ветки деревьев — все покрылось коркой. Теперь ни один уличный предмет не был простым — он обязательно таил под кромкой обледенелость. Шагая по тротуару, можно было легко растянуться и расквасить нос, поймать макушкой увесистую сосульку и лишиться напрочь памяти. В конце концов можно было даже стать жертвой аварии, например, угодить под машину. Случиться могло все, что угодно.

Выбежав на улицу, Галя принялась за снежки. Один за другим она лепила комья, в момент рассыпающиеся, они оставались на варежках и никуда не летели. Тетка молча сидела на скамье и смотрела по сторонам, поглядывала на часы и зевала.

— Домой пойдем, холодно мне.

— Маленечко давай еще.

— Тебе уроки, случайно, не надо делать?

— А Вера?

Сквозь скребки дворничьей тяжелой лопаты, сквозь детский смех и сквозь чьи-то рыдания послышался наконец телефонный звонок. Он надрывно звучал из форточки, прерывался и начинался снова. Звучал, пока тетка поднималась по лестнице, пока она отворяла дверь, пока шла по комнате.

Толстый снегоуборщик гонял по тротуарам и жмурился. «Если зажмуривать один глаз, — размышлял он, — рост людей не превышает даже полметра, а если оба… оба нельзя, опасно. Можно засандалить так, что никого в живых не останется».

Проехав еще пару метров, увидев посреди дороги маленькую Галю, он притормозил. Достал мятую пачку и вытащил сигаретку. Зажав зубами фильтр, он оторвал его и тут же сплюнул себе под ноги, потянулся за огнем и замер. За спиной у него появилась крохотная, если зажмуриться, не более пяти метров в длину, черная машина. Ее таскало по льду, будто мелкую шавку, будто шустрый хозяин таскал ее по полу за поводок, переворачивал и снова таскал. Трепал ее до тех пор, пока вдруг она, ударившись о трактор, не оказалась на спине и окончательно не обнажила весь мост. Еще минуты три она продолжала жить, пока не всполохнула и не окочурилась, и снег под ней стал черным.

Галя видела такое впервые. Впервые кто-то скользил так близко, переворачивался и сгорал живьем. Она зашла домой, стянула мокрые варежки, сапоги, тяжелую шубу, села на пол и тихонечко застонала.

— Тет, а может, Вера тоже сгорела?

— Усыновили Веру. Всё, усыновили англичане. Не придет она больше.

Первый праздничный день в английской жизни Веры выпал на День святого Патрика. Тут его праздновали с размахом, потому что это был не просто весенний день, а день покровителя Ирландии. Вера сразу же начала его уважать: во-первых, ей подарили цветастые джинсы и повели смотреть костюмированный парад, где много мужчин с кисточками на голове громко дудели в трубы и просто шагали по улице. А во-вторых, святой Патрик показался ей хорошим парнем. Он изгнал всех змей и сделал всех людей верующими.

За полгода Вера выучила английский и теперь вполне могла разговаривать с новыми родителями, могла рассказывать им о своей жизни на родине, однако они почему-то не слушали. Они вообще не были ей друзьями, хотя бы уже потому, что хотели вернуть ее обратно в Россию, где она стала бы опять соответствовать всем нормам приличия.

Однажды ей снилась мама. Они с Галькой снова сидели на коврике у порога — ждали ее с работы и занимались какими-то важными вещами. Потом они вышли на улицу, на площадь, где в центре стоял бюст Крупской. Вера помнила это место и помнила, как голову Крупской потом кто-то унес и остался один только бюст, две пышные груди, где паслись голуби. И вот они снова вместе, втроем с мамой на этой площади. Все образы, что появлялись, смешивались с «дневными остатками», яркими метрами пленки, где Вера знакомится с соседской девочкой Джейн и у нее некрасивый брат. И вот опять мама, стоящая почему-то на четвереньках, и снова двор, где Гальку сбивает машина.

Галька училась теперь в старших классах, отличницей не была, и школа к тому особо не располагала. Не гналась за успехами учеников и отличалась от остальных только новым спортивным инвентарем, шведской стенкой и плотными, кряжистыми кустами шиповника вдоль забора. В кусты эти не раз попадали бунтари, попадала и Галька, когда связывалась не с теми. Иногда одноклассницы забивали ей «стрелки», малейшая грубость — и Галька снова лежит посередь школьного двора рядом с новеньким инвентарем. В грудь ей врезаются острые шпильки, она поднимается и снова получает смачные пощечины. Лучшими в таких разборках считались девочки, которые умели бить кулаком, а еще лучше — коленом. При этом держать жертву нужно было за волосы, держать ближе к своим ногам и, конечно, с открытым ртом. Распахнуть его так широко, чтоб земля застряла поглубже в глотке.

А когда во дворе зацветала сирень, школа казалась необыкновенно красивой. Будто заповедник, она расцветала яркими платьицами и ожидала каникул. Сектор для прыжков в длину снова заполнялся песком, круглый рукоход — переходящими с кольца на кольцо руками. Ближе к лету он тоже становился красивее — светился на солнце, вытертый до блеска мальчишескими ладонями.