Андреа Де Карло - О нас троих Страница 28

Но он был доволен; я прочитал рецензию вслух, под аккомпанемент Сеттимио, с выражением повторявшего за мной все похвалы. Марко мерил шагами свою мансарду, сырую и душную, несмотря на открытое слуховое окно:

— Невероятно, такое впечатление, что там говорится о чем-то другом, правда? О чем-то таком из параллельного мира, где всё чуть лучше и чуть менее реально, чем у нас?

Следующие несколько дней мы о фильме не говорили, никаких откликов на показ тоже не появлялось; с каждой встречей мы думали об этом все меньше и меньше, пока наконец не перестали думать совсем.

Марко занимался совсем другим, голова у него была забита мыслями о том, как снова не погрузиться в ту же трясину, из которой его на время вырвал фильм: он хотел устроиться рабочим на нефтедобывающую платформу где-нибудь в северных морях, уехать в израильскую пустыню в кибуц, обокрасть какого-нибудь негодяя или найти заброшенный дом в Центральной Италии и жить там, ни от кого не завися. Он не знал, чем платить за квартиру и на что жить; реальная жизнь с ее тяготами давила на него, вновь подталкивая к вымыслу, возвращала к прежней манере говорить обо всем на свете и всех вокруг заражать своим воодушевлением.

А потом как-то вечером, в июне, он позвонил мне и сказал, что в середине июля «Похитительсердец» едет на фестиваль в Лавено, что приглашение устроил тот же журналист, который написал восторженную рецензию, он оказался членом оргкомитета фестиваля. Я пришел к Марко в мансарду, откуда он должен был съехать в конце месяца; мы пили белое вино из початой бутылки и говорили о том, что сама мысль представить на суд профессионального жюри фильм, созданный нами совершенно интуитивно, приводит нас в замешательство.

Мы вышли прогуляться; календарное лето еще только начиналось, но уже стояла страшная жара, было душно и влажно, как в Бирме; не было сил ни ходить, ни даже держать голову прямо. В Марко шла напряженная внутренняя борьба, желание забыть навсегда о своем фильме спорило в нем с искушением попытать счастья, отвращение — с удовлетворением, боязнь разочарования — с любопытством: «Это же смех один, мериться воображением, как на собачьих бегах или на скачках», — говорил он.

А еще он говорил: «Ладно, это ведь международное жюри и все такое, там люди, которые сами кино делают, а не одни вуайеристы». И еще: «Вопрос в том, почему нельзя выйти из игры, если она тебе противна? Дело не в абстрактной логике, дело в том, чтобы не забыть, кто ты».

Я отвечал: «Конечно»; говорил: «Но это же не крупный коммерческий фестиваль, на корню купленный продюсерами»; говорил: «Зато какая возможность показать твой фильм чуть более заинтересованным зрителям». На самом деле я сам не знал, что ему посоветовать: меня мучили те же сомнения, что и его.

Потом мы сидели на скамейке в маленьком сквере, изнемогая в липком воздухе, держали в руках по бутылке пива, купленного по дороге, и тут Марко вдруг спросил:

— Как ты думаешь, Мизия знала о показе? — Как он ни старался сдерживаться, в его дрогнувшем голосе я почувствовал тревогу.

— Понятия не имею, — ответил я. — Может, ей кто-нибудь показал статью. А может, она не в курсе. А может, и знала, но ей все равно, у нее теперь совсем другое в голове.

Марко сжал мое плечо; бутылка выскользнула у него из рук, упала на брусчатку и разбилась вдребезги. Но он даже не взглянул на нее:

— Почему ты говоришь таким тоном?

— Нормальный у меня тон, — ответил я. Но дышать было нечем, перед глазами стояли кадры из фильма. — Ты бы слышал, каким тоном сам о ней говорил. Прямо железный человек.

— Неправда, — сказал Марко. — Я только хотел ясности и определенности, не хотел вилять.

— Ради кого ты так старался? — во мне говорила не злость, но какая-то не менее беспощадная потребность разложить все по полочкам.

— Ради всех, чьи чувства здесь замешаны, — сказал Марко, казалось, целиком поглощенный блеском бутылочных осколков, в которых отражался свет фонаря. — Ради тебя, Мизии, меня, — договорил он нерешительно и неуверенно.

— Значит, ваш разрыв — это такая жертва? Благородный жест неисправимого идеалиста? — сказал я.

— Понятия не имею, что это было, — произнес Марко. Он встал со скамейки, постучал ногой по мостовой. — Кто же знал, что она вот так исчезнет. Сгинет и все. Даже не попытавшись ни поговорить, ни разобраться, что к чему. Бог ты мой, она все восприняла буквально. И сразу сожгла все мосты.

Я тоже встал, чувствуя, что в голове у меня все путается окончательно.

— А ты чего ждал? — сказал я. — Что она станет умолять тебя вернуться? После того, как ты сказал, что хочешь порвать с ней? Ты же ее знаешь, неужели ты и правда на это надеялся?

— Нет, — Марко наконец перестал изображать безразличие. — Ничего я не знал. А теперь знаю еще меньше, мне только одно ясно: я хочу хотя бы примерно представлять, где она сейчас.

— Я тоже, — сказал я, чувствуя, как внутри опять вскипает досада, смешанная с сожалением и чувством утраты.

27

Пятнадцатого июля мне позвонил Марко, спросить, не могу ли я после обеда отвезти его на фестиваль в Лавено, и позвонила Мизия, сказать, что в конце недели выходит замуж.

Я едва успел положить трубку после разговора с Марко, как сразу позвонила Мизия: от ее голоса у меня закружилась голова. Она никак не стала объяснять свое долгое отсутствие, сказала только:

— Все эти месяцы я пыталась изменить свою жизнь. И неплохо получалось, всем бы надо это делать время от времени.

Ее голос звучал весело и оживленно, без тени неуверенности, грусти или сомнений; даже чувство юмора неуловимо изменилось в соответствии с той новой жизнью, которую она для себя выбрала.

— Двадцать второго утром тебе придется засвидетельствовать мою казнь, веревку будешь мылить, — сказала она. — Зато вечером, в награду за твои мучения, будет праздник на берегу озерца с олигоминеральной водой, она такая чистая, что ее можно пить, пока плаваешь. И всего в часе езды от Милана.

Я так долго ждал ее звонка, столько раз представлял себе этот разговор, а теперь потерял дар речи и с трудом соображал. Только и смог, что выдавить из себя:

— Т-ты выходишь замуж?

— Да, — порывисто сказала она. — Захотелось узнать, каково это. Пока что забавно. Всё вверх дном, и все как на иголках.

— Кто «все»? — спросил я в сто раз медленнее, чем собирался. — За кого ты выходишь замуж?

— Его зовут Риккардо, — ответила Мизия. — Он нейрохирург, ему тридцать четыре года. Что еще тебя интересует?

— Ничего, — произнес я, с трудом улавливая смысл ее слов. — И вы женитесь?

— Слушай, давай сейчас встретимся? — предложила она. — Минут на десять, выпьем чего-нибудь.

Через полчаса я ждал Мизию у входа в бар в центре города; я заметил ее издалека, она по-прежнему излучала то особое сияние, которое сразу выделяло ее в потоке незнакомых лиц и тел, наводнявшем тротуар, в водовороте чужих взглядов и жестов. Мы обнялись; она показалась мне еще красивее, импульсивнее, умнее, жизнерадостнее, чем раньше, щеки у нее раскраснелись, глаза сияли. Ее подхватило новое течение, полное открытий и преображений, она ни минуты не могла находиться в покое, даже когда мы сели за столик: разглядывала меня, поворачивая голову так и этак, жестикулировала, поправляла волосы. А вокруг опять были чужие взгляды: бармена и кассирши, людей за стойкой и людей за другими столиками, и даже с улицы, через стекло.

Она рассказала, что познакомилась с Риккардо в Лондоне, где ей было очень одиноко и грустно, а ему не было дела ни до чего, кроме своей работы; закрутился роман, и через несколько недель они решили пожениться.

— Ты даже не представляешь, как здорово запланировать что-то в личной жизни и осуществить это, ни на что не отвлекаясь и не сворачивая с намеченного пути, — сказала она. — Ты не представляешь, как это просто.

Она говорила быстро, влекомая потоком удачно сложившихся обстоятельств, и замыслов, и планов, уносившим ее прочь от опасных вод, в которых она недавно едва не утонула. Сказала, что Риккардо — человек надежный и отзывчивый, что он еще в раннем детстве потерял отца и поэтому вырос очень ответственным и умеющим ценить чувства. Он прекрасный специалист, стажировался в США и сделал блестящую карьеру исключительно за счет своих способностей; после свадьбы они собираются переехать в Цюрих, потому что он получил высокую должность в одной из тамошних больниц.

— В Цюрих? — Я ни разу не был в Цюрихе, но мне трудно было представить себе такую девушку, как она, порывистую, горячую, общительную, женой тридцатичетырехлетнего нейрохирурга, ведущей благополучную, размеренную жизнь в немецкой части Швейцарии, среди людей, говорящих на незнакомом ей языке.