Сол Беллоу - Дар Гумбольдта Страница 28

Сидя в мягком кресле и потягивая виски со льдом, я прикинул, во что обошлись Кантабиле шляпа пальто костюм ботинки (мутоновые) и тонкие жокейские перчатки, и попытался представить, как через криминальные каналы он выуживает эти предметы из «Филдс», «Сакс», «Аберкромби энд Фитч» на Пятой авеню. Насколько я мог судить, этот престарелый скупщик краденого воспринимал его не слишком серьезно.

Ринальдо надел понравившиеся часы. Старые швырнул японцу, тот их поймал. Я решил, что настал момент для моей реплики, и сказал:

— Кстати, Рональд, я остался должен тебе на той вечеринке.

— На какой еще вечеринке? — отозвался Кантабиле.

— Ну, когда мы играли в покер у Джорджа Свибела. Клянусь, это просто выскользнуло из моей памяти.

— А, знаю я этого Свибела со всеми его мускулами, — произнес старый джентльмен. — Ужасная компания. Но, знаете, он готовит прекрасный буйябес1, и за это я готов ему простить.

— Это я затащил Рональда и его кузена Эмиля на ту игру, — заявил я.

— Все на моей совести. Да и потом, Рональд обыграл нас дочиста. Он просто гений покера. Я закончил с шестью сотнями в минусах, и ему пришлось взять долговую расписку. А сейчас у меня есть деньги, Рональд, так что лучше я отдам тебе долг, пока снова не забыл.

— Ладно.

И снова Кантабиле, не пересчитывая, засунул деньги в нагрудный карман. Он играл даже лучше меня, хотя и я устроил великолепное представление. Но ведь он играл роль оскорбленного человека чести. Он имел право злиться, и это было немаловажным преимуществом.

Когда мы вышли из здания, я снова спросил:

— На этот раз нормально? Все нормально?

— Ну… Да. Да! — Он говорил громко и рассерженно. Было совершенно ясно, что отпускать меня он не собирается. По крайней мере, не теперь.

— Полагаю, старый пеликан разнесет повсюду, что я тебе заплатил. Разве не этого ты добивался? — И я добавил почти для самого себя: — Интересно, кто шьет брюки этому старикану. На один гульфик пошло по меньшей мере три фута ткани.

Но Кантабиле еще не расстался со своим гневом.

— Господи! — воскликнул он.

Взгляд, который он метнул в меня из-под кинжальных бровей, мне совсем не понравился.

— Ну что ж, можно считать — дело сделано, — сказал я. — Я могу поймать такси.

Кантабиле схватил меня за рукав.

— Подожди-ка! — приказал он.

По правде говоря, я не знал, что делать. И потом, у него был пистолет. Я давным-давно подумывал, что и мне бы не помешало оружие, вполне уместное в Чикаго. Но мне никогда не дадут разрешения. А Кантабиле обошелся безо всякой лицензии. Одно из различий между нами. И бог знает, к каким последствиям может оно привести.

— Разве тебе не нравится, как мы проводим время? — с усмешкой спросил Кантабиле.

Я попытался засмеяться, но мне не удалось. Помешал globus hystericus1. Мне показалось, что моя глотка склеилась.

— Залазь, Чарли.

Я снова устроился на малиновом сиденье (мягкая ароматная кожа все так же напоминала мне кровь — артериальную кровь) и начал шарить в поисках ремня безопасности — никогда не найдешь эти чертовы пряжки!

— Плюнь, — остановил меня Кантабиле, — нам недалеко.

Из этой информации я постарался извлечь максимально возможное утешение. Мы проехали к югу по бульвару Мичиган. Припарковались рядом со строящимся небоскребом — безголовый, вытянутый до небес торс, переливающийся огнями. А внизу мгновенно наступающая ранняя декабрьская темнота затягивала сияющее западное небо, потому что солнце уже метнулось за горизонт ощетинившейся лисой, обозначив свой след бледнеющим багряным мазком. Я видел его сквозь опоры надземки. Гигантские фермы недостроенного небоскреба делались черными, и пустое пространство между ними заполнялось тысячами электрических точек, напоминающих пузырьки шампанского. Завершенному зданию никогда не быть таким прекрасным! Мы вышли из машины, захлопнули дверцы, и я последовал за Кантабиле по деревянным доскам, уложенным для проезда грузовиков. Казалось, он хорошо здесь ориентируется. Я решил, что монтажники могут быть его клиентами. Может, Ринальдо поставляет им спиртное? Ростовщик не пришел бы сюда после наступления темноты, рискуя свалиться с этих балок от толчка какого-нибудь крутого парня. Безрассудства этим людям не занимать. Они много пьют и живут довольно отчаянно. Мне нравилась склонность верхолазов выписывать имена своих девушек на недоступных балках. Снизу всегда можно увидеть — «Донна» или «Сью». Я представил, как по воскресеньям они приводят сюда своих леди, чтобы продемонстрировать объяснение в любви, выведенное краской на высоте восьми сотен футов. Только разбиваются они сплошь и рядом. Во всяком случае, Кантабиле принес каски, и мы их надели. Очевидно, он все спланировал заранее. Ринальдо объяснил, что у него родственники среди здешнего начальства. Намекнул, что часто бывает здесь по делам. Сказал, что у него налажены связи с подрядчиком и архитектором. Он говорил так быстро, что я не успевал ни в чем усомниться. Как бы там ни было, мы поднимались на большой открытой лифтовой платформе все выше и выше.

Как объяснить мои чувства? Страх, ужас, благодарность, ликование — да, я оценил его изобретательность. И все-таки мне казалось, что мы поднимаемся слишком высоко, слишком далеко. Где мы теперь? Кнопку какого этажа он нажал? При дневном свете я часто восхищался похожими на богомолов кранами, верхушки которых выкрашены оранжевой краской. Снизу кажется, что маленьким лампочкам тесно, но в действительности развешаны они очень редко. Я не знал, насколько высоко мы поднялись, но в любом случае достаточно высоко. Здесь, наверху, оказалось светлее, насколько еще хватало сил у уходящего дня, но свет был холодный и резкий, и в пустых квадратах, окаймленных стальными балками цвета запекшейся крови, звенел ветер, ударяя в брезентовое ограждение. На востоке, скованная неподвижностью, лежала река, ледяная, исчерченная прожилками, как затейливое каменное блюдо, и ядовитые краски нижних слоев — благотворительный взнос индустриальной отравы — дарили последний отблеск красоте вечернего Чикаго. Мы вышли. Платформу тут же заполнил десяток ожидавших верхолазов. Я хотел крикнуть им «Подождите!» Но они уже поплыли вниз, оставив нас в пустоте бог знает каких высот. Кантабиле, казалось, знал, куда мы направляемся, но я не доверял ему. Он мог изобразить все что угодно.

— Идем, — сказал он.

Я медленно двинулся за ним. Кантабиле остановился, поджидая меня. Этот пятидесятый, шестидесятый или даже более высокий этаж ограждали несколько щитов — ветер здесь оказался штормовым. Из глаз покатились слезы. Я схватился за опору.

— Давай вперед, баба, шагай, отзыватель чеков, — крикнул Ринальдо.

— У меня кожаные подошвы, — отозвался я. — Они скользят.

— Брось свои шуточки!

— Да нет же, это правда!

Я обвил руками опору, двигаться дальше я не собирался.

Оказалось, что мы зашли уже достаточно далеко, чтобы он не возражал.

— Ладно, — заявил Кантабиле, — теперь я покажу тебе, что для меня твои деньги. Видишь? — он достал пятидесятидолларовые бумажки.

Опершись спиной о стальную стойку, он сорвал изысканные жокейские перчатки и начал сгибать банкноты. Я не сразу понял, что он делает, но потом догадался — бумажные самолетики! Подтянув рукав реглана, он запустил самолетик двумя пальцами. Я смотрел, как тот, подгоняемый ветром, уносится через редкие огни в холодную пустоту, делаясь все темнее и темнее. Над бульваром Мичиган уже развесили рождественскую иллюминацию, протянув от дерева к дереву ожерелья из маленьких стеклянных лампочек. Они переливались внизу, как клетки под микроскопом.

Теперь я волновался только о том, как бы спуститься. Как бы газеты ни замалчивали это, люди все время срываются. И все же, несмотря на испуг и затравленность, моя жаждущая ощущений душа была довольна. А удовлетворить ее не так-то просто. Порог удовлетворяемости у меня излишне высок. Наверное, нужно снизить его. Да, я просто обязан все поменять.

Кантабиле отправил в плавание еще несколько полусотенных. Невесомые самолетики — оригами (о, мой обогащенный знаниями ум, мой не иссякающий педантизм, мое умение вязать слова!), японское искусство складывать из бумаги разные фигурки. Вроде бы в прошедшем году — казалось, год уже кончился, — проходил какой-то международный конгресс любителей бумажных самолетиков. Любителями оказались математики и инженеры.

Зеленые банкноты улетали от Кантабиле как зяблики, как ласточки и бабочки, но каждая несла на крыльях изображение Улисса С. Гранта[152]. Ох и повезло прохожим внизу.

— Две последние я собираюсь сохранить, — объявил Кантабиле. — Пойдут на выпивку и обед для нас.

— Если я вообще спущусь отсюда живой.

— Ничего с тобой не случится. Шагай назад, прокладывай путь.

— Эти кожаные подошвы страшно скользкие. На днях я наступил на обыкновенный лист восковой бумаги и шлепнулся. Наверное, мне лучше снять туфли.