Дмитрий Рагозин - Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок Страница 28

Хромов не боялся обвинений в дурном вкусе и дурном глазе. Он вообще не боялся обвинений. На этом процессе я главный обвинитель! И мне не в чем оправдываться, заявлял он своим многочисленным, трусливым критикам-доброжелателям (Дудкину, Измайлову, Глинскому, Лозовскому…). Когда же его просили остановиться на этом поподробнее, он, ни слова не говоря, уходил, хлопнув дверью, после чего, прильнув к замочной скважине, с искренним любопытством наблюдал, как критики (слава богу, обоего пола!) предавались известным играм в «кто кого» и «кто во что горазд». Многое из подсмотренного он потом включал в свои рассказы. «Без зазрения совести», как отметил один из участников критической оргии. Что до буфетчицы, то ей, по мнению Хромова, не мешало повесить над головой лампочку, чтобы изгнать скопившуюся в голове и в буфете темень, но — и это был его пунктик — Хромов никогда, ни за какие коврижки, не стал бы давать советов по поводу освещения. Хватит несвежей пищи на весь день вперед!

Через узкую дверь буфетчица исчезала в подсобной кухне, чтобы поставить на газовую плиту кофейник, сварить сосиски, сделать яичницу. Сапфира, имя-то какое! Сама щуплая, маленькая, сутулая, с широким, усеянным прыщами лицом, с выбритой головой и тонкой, перевитой лентой косичкой на темени, с колечком в нижней губе…

Самое большее, на что Хромов решался, облокотившись о буфетную стойку, это спросить у бедной девушки, ходит ли она на море купаться (ответ отрицательный) и не скучно ли ей в этом людном захолустье.

«Да…» — соглашалась она, почти невидимая. Кривую шею, нос опенком, татуировку, ползущую корнями по разлатому заду, приходилось торопливо домысливать, чтобы придать образу цельность.

На том успокоившись, Хромов принимал из ее рук тарелку с яичницей, чашку кофе и нес завтрак на столик у окна, чувствуя к своей спине приклеенный взгляд (самообольщение: обслужив постояльца, Сапфира закрывала глаза и, что называется, ложилась на дно. Она могла, затаившись, часами обхаживать левой рукой правую, мять, гладить, сгибать, и правой — левую: сжимать, тискать, чесать; пальцы ее при этом, даром что короткие, вытворяли чудеса. Увлекшись, она не замечала, как сбегают по щекам слезы, как растягиваются губы в глупую улыбку…).

По двору бегали голенастые куры, тощий павлин волочил в пыли длинный хвост, давно разучившись его раскрывать. У забора громоздились клетки с кроликами. Поглядывая в окно на выцветшую картинку, Хромов мысленно двигался в двух направлениях. Одна его (худшая) половина стремилась к морю, на городской пляж, другая (лучшая) — в горы. Предстояло выбрать распорядок дня. Строя планы на будущее, он невольно припоминал сон, которым давеча с ним поделилась супруга, как обычно запутанный, со множеством неприятных закоулков. Каким-то образом (каким — предстояло понять) ее сон уже вмешивался в едва наметившийся день. Мне снилось, рассказывала она, не поднимая головы, раскрывая и закрывая рот, что я вхожу в помещение с красными стенами. На мне черные чулки и черные перчатки. За столом сидят два человека, совершенно безликие. Один из них встает и тихо говорит, почти пищит: «Там о заре нахлынут волны…» Второй достает что-то из кармана и кидает в мою сторону, я чувствую укол, вижу возле пупка воткнувшуюся иголку с длинной красной ниткой и, подумав: «Они хотят меня распороть — как книгу», просыпаюсь…

В персонажах ее сна Хромов тотчас признал двух постояльцев гостиницы, каждое утро завтракавших в темном буфете. Сегодня они пришли позже обычного и расположились за столиком у стены. Оба взяли сосиски и пиво. Хромов невольно следил за их жестами. Они снимали номер в конце коридора и рекомендовали себя скупщиками солонины, но по виду смахивали на мошенников, которых несметно кочует по приморским городам, где отдыхающие легко расстаются с деньгами. Один был кургуз, лысоват, с острым птичьим носом и узкими, моргающими глазками, одет в малиновый бархатный костюм. Его напарник, крупный, щекастый, со светлыми бакенбардами, мягкими губами и ямкой на широком подбородке, щеголял парой бронзового оттенка. Именно он на днях остановил Хромова в коридоре и, рассыпаясь в любезностях, заманил в номер, чтобы «показать нечто». Он так и сказал: «Я вам покажу нечто!» Хромов тогда поддался, а после стал опасаться, что, воспользовавшись его слабостью, коммерсанты начнут надоедать ему своей дружбой. Опасения были напрасны. При встрече с ним в гостинице, на пляже, в «Тритоне» они холодно улыбались и только, как будто он давеча совершил в их присутствии какой-то неблаговидный поступок и им было за него стыдно. Хромов прозвал их «мистер Икс» и «мистер Игрек», путаясь, кто из них кто. Эти двое были типичными насельниками паралитературы, то есть того тонкого слоя реальности, который липнет к литературе, как frutti di mare к подгнившему днищу корабля. Живут они в подвешенном состоянии, как гениталии. У них все спорится, все на ять. Но они несвободны и знают о том, что несвободны. Стоит подняться ветру вдохновения, и пиши пропало, их след — простыл. Литература связала их по рукам и ногам, набила оскоминой смысла, не спрашивая, включила в свою игру. Они паралитературные явления и ничего не могут с собой поделать. Как затертые рифмы, они отмечают место, где жизнь теряет свои права, уступая неписаным правилам. Они — отпечаток. С ними нельзя по-доброму.

Сейчас, появившись в буфете, они не обращали на Хромова ни малейшего внимания и разговаривали в полный голос, как будто были одни. Икс пролистывал маленькую книжечку с расписанием поездов, прихлебывая пиво.

«Нет, такое только у нас возможно! Автобус приходит на вокзал через полчаса после отбытия поезда! Идиоты!» — причитал он, нервно барабаня пальцами по столу.

«А если морем?» — спросил Игрек, рассматривая поддетую вилкой кривую сосиску.

«Ну уж нет! — пискляво воскликнул Икс. — Не дай бог, что случится, я не умею плавать».

Игрек взглянул на него с тупым любопытством.

«Что же, прикажешь пешком?»

Икс убрал книжку в карман и посмотрел на часы:

«Аврора ждет нас в два, не забыл?..»

Игрек ухмыльнулся:

«Надо бы купить ей подарочек!»

«Да, пожалуй, — согласился Икс, сосиска вызывала у него все больше подозрения, — я подарю желтые перчатки!»

«А я серые чулки!»

Игрек вытянул из кармана платок и, встряхнув, отер губы.

«Из чего их делают, из кошек?» — сказал он, вертя пустую вилку.

«Из полевых мышей», — предположил Икс. Приятель взглянул на него с сомнением, но спорить не стал.

«До двух мы еще успеем искупаться! — он неожиданно бросил взгляд в сторону Хромова, который, смутившись, поспешил отвернуться к окну. — Допивай, доедай скорее!»

Скупщики солонины, alias мошенники-гастролеры, ушли. Хромов давно съел яичницу, опустошил чашку, но продолжал сидеть, не в силах пошевелиться. По двору все так же бегали куры, ходил понуро павлин. Аврора? — дивился Хромов. Никогда бы не подумал, никогда бы не осмелился подумать… Обида царапнула его, как будто, спутавшись с неизвестными в тригонометрическом уравнении, Аврора обманывала его, Хромова, а не своего мужа, хотя сам он до сих пор не испытывал к ней ничего, кроме отвлеченного интереса. Надо будет рассказать Розе, позабавить ее этой новостью.

«О заре» — о вместо на, вместе — она, название книги, которую пора вернуть в библиотеку, — She, отсюда шить, конечно, встреча швейной машинки и зонтика на анатомическом столе. Вывод: будет дождь. Хромов знал по опыту, что сны его супруги, правильно истолкованные, сбываются.

Хромов одевался так, как, по его мнению, должен одеваться литератор, коротающий время на морском курорте: светлый костюм, галстук, блестящие ботинки. Никаких маек, никаких шортов. Боже упаси! Одеваться строго, элегантно, легко, корректно отделяя себя от пляжных отдыхающих, но и не слишком себя стеснять. Немного архаично, стилизованно. Как всякий писатель, он придавал особенное значение своему внешнему виду. Важно не то, каким меня представляют другие, а то, каким я представляю себя. Без этого маскарада никакое творчество невозможно. Голый писатель — нонсенс! Он пообещал себе еще подумать о том, чем он является в голом виде — рабом, богом? Хромов не боялся прослыть чудаком, оригиналом, не боялся показаться на городском пляже смешным. Ничто не мешало ему разоблачиться и со всеми вместе погрузиться в грязноватые клейкие волны. Но у него было преимущество — разоблачившись, он делался почти невидимым. Во всяком случае, он себя почти не видел. Почти.

Тупой удар вывел его из задумчивости. Мяч, составленный из желтых и зеленых долек, лежал в песчаном кратере возле левой пятки. Чему-то обрадовавшись, он перегнулся, чувствуя, как сухой песок соскальзывает со спины, подхватил мяч и окинул ожившим взглядом городской пляж. Но странно — сколько ни вертел головой, уклоняясь от слепящего солнца, он не нашел никого, кто бы претендовал на упущенный мяч, как если бы тот упал с небес. Во все стороны тянулись ряды лежащих неподвижно тел. Надраенные половицы. Дети с головой ушли в строительство песчаных казематов. Стало страшно и неуютно. Что делать с мячом, который некому отдать? Пробираясь по горячему песку к водяной кромке, Хромов надеялся, что, пока он купается, кто-нибудь мяч заберет, но надежды не оправдались. Безобразие: вещь, которая никому не принадлежит.