Леонид Гартунг - На исходе зимы Страница 28

— Сколько? — спросила Анна Леонтьевна.

Продавец, посматривая в окно, скучным голосом назвал цену. Он уже не надеялся продать кому-нибудь шубку.

Варя, услышав цену, огорчилась, принялась расстегивать пуговицы.

— Ты что? — спросила Анна Леонтьевна.

— Дорого, — шевельнула губами Варя.

— Это не твоя забота. Получите деньги. Но к шубке платок уже не пойдет. И шапочка нужна. И сапожки меховые.

Ни шапочки подходящей, ни сапожек в магазине не оказалось.

— Ничего, — успокоила Варю Анна Леонтьевна, — сапожки мне соседка продаст, они ей малы, а тебе будут впору. А шапочку сошьем.

Анна Леонтьевна если уж задумывала что-нибудь, то удержу не знала, обязательно своего добивалась. Сейчас запала ей мысль одеть Варюху, доставить ей женскую радость, чтоб на жизнь смотрела смелее, чтоб не стыдилась с Георгием по деревне пройти. А деньги — что деньги. Деньги для человека. Всего лишь, как учит политэкономия, овеществленный труд, стало быть, должны быть человеку покорны.

Но Варя вместо радости опечалилась.

— Неловко мне. Пойду — все смотреть будут.

— И пусть смотрят. И ты на себя посмотри. Вон красавица какая стала.

Во вторник утром Ивана Леонтича вызвали на почту для разговора по телефону.

— Иван Леонтич? Ты? — прокричал в трубку голос Васицкого.

— Так точно. А ты что кричишь так сильно? Трубка лопнет…

— Как у тебя с открытием библиотеки?

— В эту пятницу.

— Тут писатель приехал. Тополев. Он будет на открытии. Собирается писать что-то для журнала. Так ты смотри, чтоб все в ажуре.

— Постараюсь.

Здесь же на почте Иван Леонтич узнал, что было письмо из Ленинграда. По пути в библиотеку зашел к Анастасии Андреевне. Встретила она его неприветливо. Как сидела за столом, сложа руки на коленях, так и не шелохнулась.

— Смотрю, что-то ты бриться часто стал.

— Ничего удивительного. Культуру соблюдаю.

— Что-то ты не особенно культуру соблюдал, пока девчонок не было.

— И это влияет…

— Седина в бороду, бес в ребро.

— Ты скажи лучше: от Валентинки письмо получала?

— Ничего я не получала.

Письмо Анастасия Андреевна получила, но решила Ивану Леонтичу его не показывать. Валентина опять настойчиво звала отца жить к себе, а этого больше всего боялась Анастасия Андреевна. Тут он был рядом, какой-никакой, а свой, и, хотя ссорились часто, все же надеялась, что в конце концов надумает он перебраться к ней, и тогда заживет она настоящим домом. А если уедет в Ленинград — тогда он потерян навсегда.

Завела разговор о другом:

— Анна-то тебя еще не выгнала?

— А за что? Веду я себя примерно.

— Кому б уж говорил…

В библиотеку Иван Леонтич пришел в смутном настроении, дышал тяжело, и сердце томилось. А работы предстояло еще немало. Правда, книги все уже были перевезены в новое помещение, но посреди читального зала лежала еще груда газет и журналов, да и много других мелочей не было сделано.

В старой библиотеке он проработал тридцать лет, и изба эта стала для него родным домом. К той комнате, которую ему выделили при клубе, он так и не привык. Она была узкой и высокой. Не любил он и своей широкой деревянной кровати. Сидя здесь в тепле, среди книг, он всегда с отвращением думал о той минуте, когда придет пора идти к себе, лезть под холодное тяжелое одеяло, а потом лежать без сна и слушать, как возятся мыши под полом. И всегда бывало печально, что еще один день кончился. А много ли их впереди.

Васицкий подремывал на заднем сиденье газика. В поездку эту отправился он неохотно — во-первых, не хотелось ехать в такую даль, надоело бесконечное мотание по разбитым дорогам. Во-вторых, не хотелось встречаться с Иваном Леонтичем, надоели споры с ним из-за пустяков, надоело, что у старика всегда наготове возражения. Чувствовал он, что Иван Леонтич его за настоящее начальство не признает. Сам Васицкий привык к дисциплине, привык оказывать формальную вежливость начальству и ждал дисциплины от своих подчиненных. И, наконец, поездка эта была неприятна еще и потому, что обязательно предполагала встречу с сестрой, с которой Егор Егорович не любил встречаться по многим причинам.

Тополев сидел рядом с шофером, смотрел на дорогу сквозь ветровое стекло и старался узнать родные места… Иногда он называл вслух лог или поле, и шофер согласно кивал.

А потом вдруг пошли совсем незнакомые места. Вдали темнел лес. Чернели стога прошлогодней соломы.

— Лиса! — радостно вскрикнул Тополев.

— Что? — встрепенулся Васицкий.

— Лиса мышкует, — уже другим тоном, спокойно объяснил Тополев. Около стогов стояла неподвижно, настороженно худая, тощая лиса и спокойно провожала взглядом машину.

«Что это я — „Лиса, лиса!“ — как ребенок», — недовольный собой, думал Тополев.

— «Нет, не усну», — понял Васицкий и, чтобы чем-то занять время, сказал Тополеву:

— Несколько рановато вы к нам едете. Заглянули бы года через два-три. Мы собираемся создать в Берестянке образцовый очаг культуры. Для всего района. Сегодня открываем библиотеку, планируем новый клуб на пятьсот мест, с расчетом, что будут на праздники приезжать и из соседних сел. Широкоэкранное кино. Фойе. Большая сцена. Комнаты для кружковой работы.

— Повезло Берестянке, — сказал Тополев.

— Именно в Берестянке есть объективные условия, — продолжал Васицкий. — Колхоз богатый. Кроме того, в Берестянке хороший секретарь партийной организации. Он во всем идет навстречу и умеет убедить колхозников. Библиотеку, например, построили исключительно на средства колхоза. Сами построили, никто им не помогал. И вообще у нас тут места хорошие. Кстати, почему вы супругу не прихватили?

— Супруга умерла, — отвечал Тополев, смотря вперед на белый горизонт. — Скоро уже год…

— Извините, — сказал Васицкий.

Жена Тополева погибла в автомобильной катастрофе. Поехала на прогулку с друзьями, а в пути на них налетел МАЗ. Илье Николаевичу позвонили, чтоб он приехал в больницу, но к его приезду жена уже умерла. Увидев в мертвецкой что-то обнаженное, бледное, обмотанное окровавленными бинтами, Тополев потерял сознание. Теперь он старался не говорить о ее смерти и даже не думать…

— Это что? Колодлево? — спросил Тополев, привставая, чтобы лучше разглядеть показавшуюся впереди деревню.

— Это Берестянка и есть, — засмеялся шофер.

Тополева поразило и огорчило, что он не узнал родной деревни. Когда машина поравнялась с поскотиной, он тронул шофера за плечо.

— Останови. Я дальше пешком пройдусь…

Тополевым овладело нервное возбуждение. Все вокруг словно происходило во сне, где реальное мешается с тем, чего никогда не было. Сама улица казалась теснее и у́же, хотя она, конечно, осталась прежней. Вот здесь находился колодец с журавлем. Или колодец был дальше? Да, пожалуй, дальше.

Навстречу медленно ехали сани. На санях стулья, ведра, детская ванна с книгами. Рядом, прихрамывая и держа вожжи в руках, шел мужчина. Взгляды их встретились. Мужчина остановил коня. Лицо его показалось странно знакомым. Тополев тоже остановился, всматриваясь.

— Вы не писатель, случаем? — спросил мужчина.

— Александр?

— Илья?

Тополев шагнул вперед, обнял брата, неловко поцеловал его в губы, затем в щеку, пахнущую морозом.

— Рука у тебя, Саня, как железная.

— А как же — к железу привычная…

— Значит, по отцовой линии?

— А как же… Сейчас вот только немного покалечился.

— Что такое?

— Пустяки. Познакомьтесь — моя жена. Екатерина. Катя.

Только теперь Тополев обратил внимание на женщину, которая подошла с цветком, завернутым в скатерть. Лицо ее показалось знакомым. И вдруг он вспомнил, кто она такая. Он уезжал из деревни в кузове грузовой полуторки, и вместе с ним ехал фельдшер и дед девчонки, которая попала под косилку. Она была вся забинтована — и лицо, и руки, и сквозь бинты просачивалась кровь; и девочка, сидя на коленях деда, все валилась назад, ослабевшая от потери крови, все подремывала, а дед будил ее, боясь, что она умрет во сне, тормошил…

— Ты, я вижу, куда-то перебираешься?

— Так ведь у нас радость — квартиру нам дали в бывшей библиотеке.

— С новосельем, значит?

— Цветы замерзнут, — сказала Катя. — Поехали.

Асаня тряхнул вожжами. Лошадь не спеша тронулась.

— Мы считали, вы несколько попозже… Не успели перебраться.

— Называй меня на «ты», — сказал Тополев.

— Отвык.

— За столько-то лет — немудрено, — сказала Катя.

— Позвольте, я понесу…

Тополев взял из рук Кати алоэ.

— Хороший цветок. Его и на раны и внутрь. Очень полезный, — пояснил зачем-то Асаня.

Когда подъехали к старой избе с голубыми ставнями, Тополев вспомнил: да, это библиотека… Отсюда, по сути дела, началась его сознательная жизнь. Этот бывший кулацкий дом — каким он большим и красивым казался когда-то. Теперь он поблек. Все в жизни блекнет: теперь не влекут к себе с прежней силой ни книги, ни женщины, ни далекие края… Мир вокруг тускнеет… В сущности, жизнь очень неинтересная штука.