Ричард Калич - Нигилэстет Страница 28

И наконец гениальный штрих: мой эксперимент с электрошоком.

Подведите электрический провод к универсальному держателю, в котором Бродски зажимает кисть таким образом, чтобы его дергало током всякий раз, как он коснется кистью холста. Посадите его в кресло и, пожалуйста, не оказывайте никакого противодействия его стремлению рисовать. В случае чего даже подтолкните его. Чем лучше он поймет, что ему разрешено рисовать, тем больше веселья принесет этот эксперимент. Первый удар током, который он получит, будет не больше того, что он получил бы, если бы шел по наэлектризованному коврику. Он отдернет кисть и вытаращится на холст, словно увидел дурное предзнаменование. Через двадцать-тридцать секунд он попробует снова. То же самое. Кто знает, что у него в голове в это время? Через полчаса многочисленных проб и ошибок он додумается до метода, известного как пуантилизм: касание холста мелкими резкими точечными мазками, – словно ступаешь между каплями дождя. Теперь пришло время передать ему более красноречивое послание. Оберните провод вокруг уязвимых частей его тела: вокруг гениталий, под мышками, поместите один провод в складку на его дряблой шее, зацепив за уши. Теперь одно касание его кисти – и словно ад разверзся. Он в полном недоумении. Какая-то дьявольская сила действует. Как же это так получается? Надо что-то делать с этими проводами. Он пристально рассматривает их, но не может понять. Все, что он хочет, – это рисовать, и на этот раз я не оказываю ему явного противодействия. Если бы можно было избавиться от этих проводов, веревок, строп, опутывающих, как змеи, все его тело, тогда бы он смог рисовать. Но как? Может, коснуться холста очень осторожно, очень бережно, словно целуя его кистью? Нет! И это не помогает. То, как его маленькое тело подскочило над сиденьем, несмотря на веревки и ремни, красноречивое тому подтверждение. Тоща, может быть, быстро и резко? Нет! Тоже не то. Если он сделает нечто подобное, ему будет намного хуже. Он выглядит так, будто получил хорошую встряску шокотерапии. (Он и получил.) Волосы У него встали дыбом, как у дикобраза. Надо бы положить ему что-нибудь в рот, а то он проглотит язык.

Наконец, когда он теряет всякую надежду и обвисает в своем кресле, как рыба, вытащенная из воды, я тихонько разъединяю провода, беру кисть, которая все еще зажата в держателе, и провожу ею по холсту. Странно, нет никакого удара. Никакого сотрясающего толчка. Просто полоска краски на его холсте. Если бы вы видели, с каким изумлением малыш смотрит на меня, словно я Бог! Нет, дьявол! Или сила, объединяющая вместе и то и другое. Я смеюсь, и мне не остановиться.

Но я чувствую, что этот эксперимент небезупречен. Многочисленные независимые переменные, вторичные мотивации и даже концепция, известная в экспериментальной психологии как генерализация, не были учтены. Однако, несмотря на свою некомпетентность, экспериментатор счастлив. Я все еще смеюсь… далее во сне.

Сегодня утром по пути к автобусу я наблюдал, как двое мальчишек играли в футбол. Один бросился вперед, сделал ложный выпад влево, затем вправо, продолжая бежать в ожидании паса. Рука Другого мальчишки была поднята, но он так и не выпустил мяч.[7]

Что случилось? – спрашивает первый, пускаясь рысью к своему приятелю.

– Все нормально, – ответил тот. – Мне, просто не добросить.

Что будет, если и Бродски не сможет дотянуться кистью до холста? Я решил это выяснить.

Вернувшись домой после работы и отпустив Сесара, я вытащил из встроенного шкафа мат для упражнений, который был заказан несколько месяцев назад по реабилитационному каталогу, но до сих пор не находил применения. Теперь я знал, как его использовать, как будто получил предопределение свыше. Я положил его перед креслом Бродски. Затем подошел к его кроватке и поднял его. Малыш теперь спал все время. Мои эксперименты наносили ему тяжелый урон. Глаза у него все еще были мутные, а я уже посадил его в кресло, но не привязал ремнями и не установил никакого ограждения. Я предоставил ему возможность рискованно качаться, следуя естественной тяжести своего тела. Затем я установил мольберт с холстом на достаточном расстоянии от него, так, чтобы он не мог дотянуться до него, не упав на пол. Мне пришла на ум мысль, что вряд ли он проявит храбрость в этом эксперименте. Ну, а выяснить это до сих пор не представлялось случая. К моей радости, Бродски упрямо пытался рисовать, но каждый раз, как он тянулся кистью к холсту, вред был не больше того, что он испытал бы, упав на сырую от дождя землю. Мат для упражнений так хорошо предохранял от удара, что я бы не назвал это наказанием. Это навело меня на мысль, что он, возможно, получает удовольствие от свободного парения в воздухе. Падение определенно не останавливало его от попыток рисовать. И это единственно возможный вывод.

Я забавлялся идеей заменить мат для упражнений на выложенный красным кирпичом пол на моем балконе. Но это все-таки не годилось для моей цели. Если пойти на это, Бродски переломает себе кости, если вообще останется жив. Я напрягал мозг в поисках компромиссного решения. Наконец я решил попробовать деревянный пол, но постелить на нем одеяла. Мысль о пустующем здании в Гарлеме, возле Центра социального страхования, с обвалившимися стенами, битым кирпичом и осколками стекла на полу, возникла у меня в голове. Что, если провести эксперимент там? Но я знал, что эта идея сомнительна. А если меня кто-то увидит? И как я доставлю туда его экипировку? Нет. Все должно происходить у меня в квартире. Пусть это наказание не будет таким вдохновляющим, но Бродски надо как следует проучить и дать понять, что это ему не каникулы. К чести Бродски, должен признать, что он старался. Он даже вызвал у меня улыбку в один момент, когда опасно наклонился, но в то же время попытался удержаться, застыв под тем же углом, что и падающая Пизанская башня. Но в конце концов покачнулся и шлепнулся на пол. Звук от этого тяжелого удара был музыкой для моих ушей. Когда я повесил его экипировку в шкаф, Бродски издал вздох облегчения. Не припоминаю, чтобы он делал это прежде. Прогресс! Позже, в ванной, я заметил, что его маленькое тело все покрыто синяками, кровоподтеками и ссадинами. И когда я выдавил мазь на его ноющее тело, чтобы успокоить боль, он посмотрел на меня такими печальными глазами, что у меня тотчас поднялось настроение.

Да: прогресс очевиден.

Я ни в чем не могу себя упрекнуть за то, что произошло между мной и Сесаром на следующий день. В спешке, чтобы не опоздать в офис, когда я чуть не проспал на работу, так как поздно лег накануне, я совсем забыл о нем. Конечно, это не произошло бы при нормальных обстоятельствах. Но в Управлении в последние дни далеко не нормальная обстановка. Оно избавляется от ненужных сотрудников, как хозяйка от надоедливых мух. И я могу вылететь, заработав еще одну черную метку в своей характеристике. И не по милости Дровосека Бойнза, который вот-вот должен появиться, чтобы начать свое расследование, и не из-за миссис Нокс, которая продолжает фиксировать каждое мое движение у себя в блокноте.

– Как вы это объясните? – спросил Сесар, как только я вошел в дверь. Он снял с Бродски голубую больничную рубашку, демонстрируя многочисленные синяки и ссадины на его безногом и безруком теле.

– Я не могу объяснить, – сказал я, подыскивая слова, – ничем другим, как только тем, что я стараюсь его дрессировать…

– Дрессировать! Дрессируют животных, – возмутился он, швыряя в меня слова, как камни. – А человеческие существа учат!

Он вскочил на ноги, и мне даже в какой-то момент показалось, что он сейчас бросится на меня. Я уже поднял руку, чтобы защититься, но в последнюю секунду он обошел меня стороной и направился к двери.

– Вы хуже урода, – крикнул он.

– Что может быть хуже урода? – крикнул я ему вслед.

– МОРАЛЬНЫЙ УРОД!!!

И он захлопнул за собой дверь.

Я повернулся к Бродски, который был все еще голым; его избитое тело дрожало. Когда я наклонил, ся над ним, чтобы надеть на него рубашку, улыбка искривила мои губы. Бедняжка, подумал я. Я должен сделать для него все, что в моих силах.

О его появлении стало известно задолго до того, как он ступил на наш пятый этаж. Кто-то сказал, что видел, как он вылезал из шикарного двухцветного «эльдорадо» с телефоном, телевизором и баром. Еще один сотрудник видел, как он ждал лифт на первом этаже. И Мать Земля утверждала, что наш директор впервые за многие годы покинул свой ботанический сад в рабочее время.

– Ну и что это значит? – спросил Крысеныш.

– Это значит, что он здесь! Специальный инспектор здесь! Вот что это значит!

Бормотанье, шепот и вытягивание шей продолжались до тех пор, пока А-37, который стоял на стреме у лифта, не ворвался в офис с криком:

– Идет? Идет!

Все притихли, когда в сопровождении директора специальный инспектор прошел в приемную. Каждый сотрудник сидел, уставив один глаз в стол, другой на него.