Алексей Каплер - «Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства Страница 28

– Что ж, составляйте комиссию.

– Разрешите? – раздался взволнованный голос, и в кабинет вошли три актера.

– Я вас слушаю… – Сажин пригласил их сесть, но актеры были крайне возбуждены и окружили стол.

– Мы к вам за защитой, – начал голосом «благородного отца» высокий, седой актер. – Можете себе представить…

Они перебивали друг друга, каждый старался скорее изложить суть дела.

– Эта киноэкспедиция…

– У нас точные сведения… тут уже неделю их передовой…

– У них принципиальная установка не занимать на съемках актеров… Это неслыханно…

– Я учился у Бонч-Томашевского…

– …Снимать без актеров… Они говорят, что будут брать людей прямо с улицы.

– Успокойтесь, товарищи, – сказал Сажин, – об этом не может быть разговора. Есть Посредрабис, государственное учреждение, и мы никому не позволим своевольничать… Товарищ Полещук, свяжитесь, пожалуйста, с этой киноэкспедицией и объясните им порядок найма лиц артистических профессий. Можете идти, товарищи, все будет в порядке…

Актеры ушли. Зазвонил телефон.

– Слушаю… – ответил Сажин. – Да, я. Ах, это вы завклубом. Вы-то мне и нужны. Да, я передал на вас дело в союз. И если у вас будет еще хоть один левый концерт – пеняйте на себя. Не пришлось бы положить партбилет… Все. Можете больше не звонить.

Вечером Сажин подошел к кинотеатру «Бомонд». Прошел. Вернулся. Посмотрел на вход. Достал из кармана френча билеты, потерянные вчера. Сеанс еще не начинался. На контроле стояла маленькая, ехидная старушенция.

– Простите, – обратился к ней Сажин, – здесь вчера была на контроле женщина…

– Интересно, – ответила старушенция, – очень интересно. А я что? Мужчина?

– Извините, я не так выразился. Я хочу повидать именно ту женщину, что стояла здесь вчера.

– Вчера было вчера, она работала временно, два или три дня.

– Тогда я вас попрошу передать ей эти билеты.

– Молодой человек, – сказала старушенция, – я понятия не имею, кто она, – как я ей передам?…

На сцене, за закрытым занавесом, толпились актеры. Каждый старался приникнуть к отверстию в занавесе и взглянуть в зрительный зал.

Оперные певицы с неимоверными бюстами, клоуны, балерины в пачках, эстрадники: от куплетистов «рваного жанра» – одетых как босяки – до тонных исполнительниц классических романсов… Сарафаны, трико жонглеров, фраки, боярские костюмы – все смешалось тут у закрытого занавеса. Артисты были до крайности взволнованы.

– …Жили, кажется, без всяких переквалификаций… Нет, ему обязательно нужно поиграть на наших нервах…

– …Говорят, Сажин чекистом раньше был…

– …Вам хорошо, а меня – ежели обезьяны подведут…

– …А комиссию какую согнали… наших пятеро, да из Рабиса, да с окружкома кто-то…

В пустом зрительном зале театра, за длинным столом, накрытым кумачовой материей, сидела квалификационная комиссия. То были виднейшие одесские артисты – оперные и драматические, представители эстрады, руководители профсоюза Рабиса. Рядом с Сажиным сидел Глушко из окружкома, а за спиной Сажина пристроился его консультант и распорядитель смотра – Полещук.

– Можно начинать? – спросил Сажин. – Товарищ Полещук, начинаем.

– Занавес! Первый номер – жонглеры Альбертини! – объявил Полещук.

Старушка концертмейстер, в пенсне, чудом сидящем на самом кончике ее длинного носа, заиграла вступление, и на сцену бойко выбежали три ловких парня, с ходу начав перебрасываться мячами.

Сажин пошептался с членами комиссии и остановил жонглеров:

– Довольно, товарищи, довольно. Ваш номер известен. Вы свободны. Следующий.

– Аполлон Райский, – объявил Полещук и негромко добавил, обращаясь к членам комиссии: – Псевдоним, настоящая фамилия Пупкин. Яков Пупкин.

– Ария Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска», – объявил артист, вышедший на сцену.

За кулисами девица в розовом трико выслушивала инструкции фокусника. На нем был экзотический восточный халат и огромный тюрбан на голове.

– …Значит, так, – шептал он, – как лягите в ящик, – сейчас коленки к грудям и голову к коленкам. И ничего не опасайтесь, пила мимо пойдет…

– Да я не пилы вашей боюсь, а боюсь, как бы мне с учета не вылететь.

– И расчет сразу после номера, – говорил восточный фокусник, – как, значит, договорились… А ты покрутись где ни где, – обратился он к своей постоянной партнерше – худой уродливой девке в платье с блестками, – покрутись, покрутись, сегодня заместо тебя вот энта в ящик лягит… – закончил он, поправляя на голове свой огромный восточный тюрбан.

К девице в розовом трико – той, что сегодня «лягит» в ящик, подошел молодой артист:

– Ты что это, Виолетта, бросила Дерибасовскую, в артистки подалась?

– Да нет, мне бы только с учета не слететь.

– Вы свободны… – сказал Полещук Пупкину-Райскому, когда тот допел арию.

Комиссия совещалась по поводу его категории.

– А нельзя ли его обязать, чтобы пел другие песни? – спросил Сажин. – Ну, народные, революционные…

– Мы репертуаром не занимаемся, – несколько высокомерно ответил член комиссии лысый режиссер Крылов, – наше дело профданные, тарификация.

Глушко наклонился к Сажину, тихо шепнул с укором:

– Не надо, Сажин, это не твоя функция…

Через служебный вход за кулисы вбежал запыхавшийся актер.

– Вот вы тут песни поете, – зашептал он, – а московские киношники прямо на улице, без всякого Посредрабиса, набирают на съемки! Грека записали – швейцара из Дворца моряка… при мне…

– Следующий! Раджа Али-Хан-Сулейман! – объявил Полещук и, повернувшись к комиссии, добавил: – Федор Иванов.

Под аккомпанемент в высшей степени «восточной» музыки на сцену вышел известный нам фокусник, прикоснулся рукой ко лбу, потом к губам и наконец к груди. Поклонился и плавным движением поднял руку. В ответ из-за кулис бесшумно выплыл на сцену волшебный сундук. Раджа Али-Хан-Сулейман сделал таинственные пассы, сундук остановился, из-за кулис вышла девица с Дериба-совской в розовом трико. Фокусник открыл крышку сундука и сделал приглашающий жест. Девица стала залезать в сундук. Кое-как она справилась с этим, и раджа Али-Хан-Сулейман, снова проделав волшебные движения, закрыл крышку сундука.

Настал решающий момент: Али взял в руки большую пилу, и аккомпанемент восточных мелодий сменился барабанной дробью.

– Алла-иль-алла! – закричал фокусник. – Иль-Магомет-Турок-Мурок…

И он начал пилить свой ящик. Пила уходила все глубже. И вдруг раздался отчаянный крик, крышка отскочила, и девица выпрыгнула, издавая вопли вперемежку с руганью:

– Ты что, обалдел? Смотри, чуть зад мне не отпилил… – И, всхлипывая, она пошла за кулисы. Раджа Али-Хан-Сулейман чесал затылок. Комиссия смеялась.

– Али этого снять с учета. И девицу тоже, конечно, – сказал Сажин.

– Ну, зачем же… – вмешался лысый Крылов, – пусть Али завтра еще раз пройдет.

– Никаких «завтра». Никаких жуликов. Никаких комбинаций в Посредрабисе. Пусть дорогу к нам забудут. Я не позволю пачкать наше звание артиста. Давайте дальше.

– Следующий! – вызвал Полещук и, наклонясь к Сажину, сказал: – Правильно делаете. Это я вам говорю, Полещук.

Пляж был густо заполнен отдыхающими. Неисчислимое множество одесских детей носилось по белому песку. Дамы прикрывались зонтиками. Мужчины расхаживали в купальниках, которые ныне считались бы женскими, если б не были такими закрытыми. Прогулочные лодки проплывали у самого берега, и пловцы, хватаясь за борта, приставали к девицам, содержащимся в лодках.

Сажин шел по пляжу. Многие оглядывались вслед странному субъекту в застегнутом на все пуговицы френче, в галифе и сапогах.

– Андриан Григорьевич1 – окликнул его чей-то голос. Сажин оглянулся. Это был Полещук. В черных сатиновых трусах, с татарской тюбетейкой на макушке. Полещук сидел на песке, подобрав по-восточному ноги, и очищал вяленую рыбку. Рядом – его неизменный портфель, набитый деловыми бумагами.

– Пивка? – спросил Полещук, протягивая руку к бутылке, воткнутой в мокрый песок. – Таранку?

– Нет, спасибо, – ответил Сажин.

– Не жарко во френче?

– Да нет, ничего… – Сажин снял фуражку и расстегнул верхнюю пуговицу френча – это было максимальной жертвой пляжным нравам с его стороны.

Женщина, стоявшая у воды, кричала во все горло:

– Минька! Плавай сюда, или папа тебя убьет!

Сажин поморщился.

– Все не привыкнете к нашим одессизмам? – улыбнулся Полещук.

– Я, кажется, скоро сам так заговорю. Просто невероятно, во что тут у вас превращают другой раз русскую речь.

– Да… словечки у нас бывают… ничего не скажешь.

Я давно привык.

– А я никогда не привыкну ни к этой речи, ни к вашему городу.

– Вас, Андриан Григорьевич, надо в музее выставить. И табличку: «Человек, которому не нравится Одесса»… Толпами пойдут смотреть. И детям будут показывать.