Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 28

Что же так привлекает здесь доктора? Почему в его репликах слышна покорность? и в самом деле довольство?

Внимательный и умный доктор не мог не понимать, к чему все идет. Не мог верить в искренность гостеприимного хозяина, показавшегося ему еще при первом знакомстве пошловатым, и неспроста он обратил внимание на звериный душок в столичной роскошной квартире Сото. Его обаяние он воспринял как неподлинное. «… и он без колебаний его отверг».

И вот доктор зевает, подшучивает над подозрительностью Дэй. В чем дело? Что произошло? Неужели последствия наркотического забытья?

Возможно. Произошел взлом бессознательного, — недаром же Хаксли назвал свои брошюры о мескалине «Двери восприятия» и «Ключи от рая и ада», — и в сознании доктора закурился жертвенный дымок с алтаря Танатоса. Не оставляет ощущение, что доктору уже и не хотелось возвращаться в мир, он достиг своего преддверия, и, завороженный исходящим оттуда дыханием, смирился. Его загипнотизировала тьма.

Тьма, вторгающаяся и в сознание молодой женщины.

Ей снится в одну из ночей пляж, прибой и «безбрежный горизонтальный шепот над морской гладью, доносивший одну фразу, которая повторялась с регулярностью мигающего маяка: Скоро наступит рассвет». И Дэй наполняет блаженство. Тьма, обещающая рассвет. В этом блаженстве есть что-то уже от предсмертной истомы. Конечно, сразу можно расслышать: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Но в мире романа нет места этой надежде. Хотя тему христианства автор затрагивает, по крайней мере, трижды. Первый раз, уподобляя мертвые глаза миссис Рейнментл глазам Христа, — пусть и всего лишь Христа с хромолитографии, такой картинки с фокусом: глаза внезапно открываются, но метафора довольно сомнительна. Тем более, что именно мать увещевала в юности сына, Гроува, или Веро, как его называли близкие, не впадать в крайности и не давать отцу заманить его в Церковь. Что же это за крайность — предложение отца шестнадцатилетнему сыну сходить на воскресную службу? И его совет «придерживаться ортодоксии, чтобы все, за исключением духа, стало простым рефлексом». При этом сам отец оставался агностиком. Впрочем, сыну совет показался дельным, и он много над этим думал и заключил, что надо лишь подыскать «убедительную ортодоксию». Надо ли говорить, что этой ортодоксией стало не христианство? Собственно, в этом он признается в разговоре с Дэй перед изваянием индейского божка, восхищаясь доколумбовыми цивилизациями и констатируя, что единственная заслуга христианства заключается в уроке сопереживания. «Слова Иисуса — руководство, обучающее, как ставить себя на место другого». Дэй реагирует вяло. «Если он надеялся ее рассердить, она его разочарует». Ну, реплика материалиста — а может быть, язычника? — Сото не так уж плоха. Если бы на самом деле мы все воспринимали сердцем это простое руководство! Но произносит ее скорее автомат, робот, а не живой полноценный человек. И эта фраза отдает мертвечиной. Рискованная аналогия в поле этого романа, но невольно представляешь, например, верных высоколобых слуг Третьего Рейха, рассуждающих о том же.

Руководству христиан здесь посреди горячих джунглей нет места. Тем более нет и всего остального, о чем благовествовал Иоанн. И супругов Слейд ожидает не рассвет, а смерть, и только. Наши две версии оборачиваются обманками: мистер Гроув Сото не Дон Жуан и не Синяя Борода, не экспериментатор, а обыкновенный преступник, коснеющий в ортодоксии эгоизма.

Но… точен ли наш диагноз?

Насчет эгоизма, пожалуй, да, тут двух мнений быть не может. А вот преступление, то первое, совершенное руками верного Торни, вызывает вопросы. Мотивы преступления под конец уже не кажутся столь очевидными. Зачем Гроуву понадобилось это убийство? Ради наследства? И только? Но он был вполне обеспечен, даже богат, несмотря на разлад с отцом. И потом мы же помним, что у его матери возникли какие-то проблемы с получением денежных переводов. Было ли вообще это материнское наследство?

Эти вопросы озадачивают, но не кажутся такими уж неразрешимыми. Возможно, разгадка таится в самом финале, в одном жесте руки, протирающей запотевшее огромное зеркало ванной большим турецким полотенцем…

Впрочем, автор предупреждает, что «его широкие скошенные края причудливо искажали отражение».

И уж тут я точно остановлюсь и воздержусь от перепроявления. Возможно, у кого-то возникнут свои версии. А главное — желание читать Боулза. Роман «Вверху над миром», издательство «Kolonna Publications» и «Митин журнал», 2007 год.

У Дебюсси вчера был день рождения.

А я слушал «Битлз», вдруг что-то повело.

Но Дебюсси вечная любовь, сольный ключ импрессионистов: Моне, Сёра. Вот сейчас исправляюсь: слушаю «Сиринкс», флейту влажных красок. Немного весеннего Парижа в августовском выжженном недавней жарой Смоленске не помешает. Хотя у Дебюсси это и не город, конечно, а деревенские мягкие зеленые увалы, синь моря вдалеке, облако, чайка; вдоль изгороди крадется чья-то тень… Но это уже, пожалуй, «Послеполуденный отдых фавна»: фавн лежит на охапке травы и цветов в лесу и в то же время крадется вдоль изгороди, ну, в сонных мечтах.

В «Море» Дебюсси мне всегда мерещился какой-то азиатский варварский размах: восходящее солнце перед битвой… И потом битва трав и ветра.

Все это любительские ассоциации.

А вот, что о нем умного говорил Ортега-и-Гассет, вспомнить не могу.

Шпенглер язвительно улыбался, замечая: посмотрите на этого «титана», месяцами шлифующего незатейливую пьеску.

Но эта незатейливая пьеска почему-то кажется нам интереснее масштабных звуковых полотен — хотя бы и Бетховена. Затянувшееся вырождение, наверное…

Да, вот все-таки — не вспомнил, а просто нашел в инете эту статью Ортеги-и-Гассета, там он забавно говорит, что волнение, увлеченность это еще не признак высокого искусства, иначе лучшим произведением еловечества считался бы алкоголь. Для истинного наслаждения от созерцания необходима отстраненность. Дальше цитата: «Красота — высшая форма ясности и благородства — требует этой дистанции».

И эту дистанцию он находил у Дебюсси. То есть, Дебюсси не льнет к красоте, не затягивает нас в ее вихрь или омут. Маэстро просто демонстрирует ее движением руки, предлагает взглянуть, как из ничего вдруг вздымается «Затонувший собор» или веют чудесной женственностью льняные волосы незнакомки… Льняные звучит хуже, доподлинный перевод этой вещи мне нравится больше, «Девушка с волосами цвета льна», в нем, в этом названии есть маленькая деталь: цветение. Цветение васильков, например. Да и самого льна. Под белесым небом…

Ассоциация приводит причудливым образом под это небо, в этот город, где я сейчас сижу и внимаю жестам маэстро, как дрессированный пес: не прыгаю с лаем, не лезу лапами — держу дистанцию, лишь завороженно наблюдая за проплывающими видениями.

Неподалеку от центра Старого города на шумной улице возле главного кладбища был выстроен магазин ритуальных услуг. В тучные нефтяные годы он вырос в двухэтажную домовину. Неведомый архитектор постарался, подошел к решению задачи творчески: придал зданию плавные контуры, и оно стало напоминать очертаниями современный гроб, лакированный, с ручками, крышкой, открывающейся, как футляр с драгоценностями, — ну, в общем, как в фильмах про итальянскую мафию. И вот сейчас этот гроб, будем называть вещи своими именами, — закрылся. Следовательно, вопреки кризису горожане стали дольше жить. А банкиры паникуют, политики занимаются мозговым штурмом, журналисты бьют в набат.

В здании теперь магазин итальянской моды. Все-таки итальянской… Но от прошлого и облик остался. Нового архитектора никто не нанимает. Надо ли говорить, что просторные залы магазина пусты? То есть безлюдны.

На базарчике у старухи купил «Приключения Алисы в стране чудес» за 20 р. Дочка увезла ту «Алису», что у нас была, в Москву. А мне, старому чайнику, побитому жизнью и, конечно, разучившемуся читать сказки, временами почему-то хотелось — ну, если не перечитать «Алису», то хотя бы так, полистать, нырнуть за Джоном Тенниелом в кроличью нору, посмаковать его иллюстрации, похожие на светлые кошмары детских снов.

И вот смотрю.

Мне не перестал больше всех нравиться Кролик, дерзкий, щеголеватый, иногда беспомощный. И ведь это он, как ни крути, — проводник? Да у меня у самого в детстве жил кролик под столом, я его выменял у одного дворового товарища. Конечно, жил он не в чистеньком домике, на двери которого висела медная дощечка «Б. Кролик», а в старом чемодане, но с надписью: The Beatles. Старший брат уже бредил рок-н-роллом и метил все, что попадалось под руку: портфели, учебники, пеналы.

Мой кролик был без фрака и тросточки, но белый, с алыми глазами. Отзывался на кличку и никогда не дерзил мне. Ему неплохо жилось в чемодане на арбузных и хлебных корках и капустных листьях. Но однажды он дал тягу по своей кроличьей тропе во время прогулки в овраге. Не знаю, как это произошло. Я отвлекся на пару минут, а он исчез. Поиски ни к чему не привели. Я так и не попал на его тропу.