Фигль-Мигль - Мюсли Страница 28

Мужика колотит; он хочет что-то сказать, но давится.

— Костя, прекратите это! — кричит Лиза.

— Что прекратить? — удивляется Костя. — Я его и пальцем не тронул.

— А вы, оказывается, поганец, — замечает девица Пухова хладнокровно.

Костя хихикает.

— Жизнь коротка, — говорит он, давясь смехом. — Иногда хочется сказать людям правду.

— Пожалуйста, — умоляет Лиза, — Ну хоть вы им скажите, — в отчаянии обращается она к Белинскому.

— Что? — переспрашивает Белинский. — Чье это?

Он показывает Лизе стихи. Лиза отшатывается.

— Не знаю.

— Можно взять?

— Берите, — говорит Лиза. — Очень прошу.

Она выходит из-за стойки, берет — призвав все свое мужество — мужика за руку и решительно выводит его из бара.

— Не обращайте внимания, — говорит она, останавливаясь на пороге. — Они здесь все ненормальные. Они думают, что это нормально — быть ненормальным. Они ошибаются.

Не отвечая, не прощаясь, пошатываясь, мужик бредет прочь. Его руки болтаются, голова дергается. Лиза смотрит ему вслед, потом поднимает глаза к небу. Поеживается от холода, спешит назад. Холодное черное небо остается висеть, где висело. Вокруг пусто, только придорожный фонарь старается задрать голову, что-то разглядывая.

Писатель с трудом поднимает голову, ошалело моргает. Обеими руками трет виски, глаза, шею. Пытается разогнуться. Александра Генриховна, которая уже довольно давно бродит по комнате, деликатно покашливает.

— Птичка, у тебя какое-то горе?

— Нет, — говорит писатель смущенно. — Почему ты так решила?

— Ты работаешь по шестнадцать часов в сутки.

— А, ну это у меня вдохновение.

— Ни с того ни с сего?

— Нy да. — Писатель потягивается, стараясь выглядеть безмятежно. — Ты знаешь: копится, копится, потом хлынет. Скоро закончу проект. И для глянца уже накатал, — добавляет он гордо. — Про Стерна.

— Про Стерна, — повторяет Александра Генриховна без какого-либо выражения.

— Ты сама говоришь, что нужно пропагандировать классику.

— Конечно, — говорит Александра Генриховна ласково.

Она берет Бивиса на руки, уходит с ним в кухню, садится на диван.

— Фреринька, шеринька, — бормочет она, прижимая к себе собаку. — Человечек, радость моя.

— Не приставай ко мне с ерундой.

Девица Пухова прислоняется к подоконнику, закуривает.

Студент Соколов уныло моргает.

— С кем же мне еще говорить?

— Это не «говорить» называется, — говорит девица Пухова беспощадно.

Они стоят на лестничной площадке. Девица Пухова, вероятно, ненадолго выскочила из квартиры: она в той же одежде, вплоть до накинутого кожаного плаща, в которой была в баре, но в домашних тапках. Тощий свет казенной лампочки делает ее мейкап еще мрачнее — губы кажутся черными, глаза — глубокими впадинами черепа. Когда девушка подносит к губам сигарету, тени бегут от огонька, заставляя лицо гримасничать.

— Даша!

— Ну! — отзывается Даша раздраженно.

Студент Соколов покорно опускает голову.

— Я кое-что увидел, — бормочет он, — но боюсь ошибиться.

— Не оправдывайся!

— Я не оправдываюсь, а объясняю.

— Это одно и то же.

— Кое-что очень важное.

— Вот и полезай туда, раз это так важно.

— Как же я туда полезу?

— А ты хочешь, чтобы полезла я?

— Я хочу, чтобы ты, например, меня отговорила, — говорит студент Соколов честно.

— Зачем бы мне тебя отговаривать?

Она бросает окурок в жестяную банку из-под кофе. Студент Соколов смотрит, как из банки валит дым, мнется.

— Значит, я прав?

— Ну, ты как ребенок. Да какая разница, кто прав?

— Нет, — говорит студент Соколов после паузы, — разница все же есть.

— Ты можешь так думать, пока ничего не случилось.

— И что у тебя случилось?

— А тебе это интересно?

Студент Соколов смотрит в мутное окошко.

— Мы друзья, — говорит он тоскливо.

— Дружба, — говорит девица Пухова, — безмазовая радость.

Ее взгляд, разбежавшись, прыгает в густую темноту за окном, вязнет, тонет, не возвращается. Студент Соколов бежит вниз по плохо освещенной лестнице.

Это лестницы, которые ведут вниз и никогда не кончаются, всего лишь теряясь во мраке где-то ниже подвалов. Чужие лестницы, уводящие от света и жизни, лестницы, на которых все темнее с каждым пролетом, все меньше пространства, воздуха, надежды. Они убегают, не даются, пожирают звук, давятся днями, десятилетиями, выплевывают время. В них есть такие ступени, на которые не ступала нога человека.

Спустившись по слабо освещенной дневным светом лестнице, писатель останавливается, достает из почтового ящика конверт.

— Сто пудов, от Коли, — говорит он идущей следом Александре Генриховне. — Смешной он, славный. Придет же, а поздравительную открытку прислал с утренней почтой.

— Он слишком полагается на нашу почту, — говорит Александра Генриховна.

— На что-то ведь надо полагаться, — возражает писатель. — У лестниц и мостов не зря перила придуманы. А то и упасть можно.

— Перила ни от чего не спасают, — говорит Александра Генриховна. -

К тому же они грязные.

Они выходят на улицу. Глухо хлопает дверь.

Дверь супермаркета в постоянном движении, как нервный человек: дергается, дрожит, не стоит на месте, брезгливо и непредсказуемо отшатывается от прикосновения руки. Ясный холодный день с удовольствием отражается в блестящей чистой витрине. Люди снуют, толпятся. Банкир идет вдоль винного стеллажа, складывая в корзинку бутылки. Видимо, на протяжении долгого времени он покупает одно и то же, потому что протягивает руку привычно, почти не глядя. Навстречу ему — гораздо медленнее и с видом гораздо более внимательным и озабоченным — идут худая дама и бледный взъерошенный господин.

— Как я могу экономить деньги, если у меня их нет? — отвечает Александра Генриховна писателю на какой-то вопрос или предостережение. — Экономь не экономь, в кошельке не прибавится. Если у тебя тысяча долларов, ты будешь их прятать и экономить, а если тысяча рублей и еще нужно платить за квартиру, то все равно пойдешь в магазин. Или я, доктор филологических наук…

— Пять языков, — вставляет писатель, — Барселона…

— …буду в день рождения родной собаки брать водку в ларьке, которого здесь нет?

— Родная собака водку не пьет.

— Вот тебе и экономия.

— Убедительно, — говорит писатель. — Тогда и херес возьмем?

Александра Генриховна решительно снимает с полки бутылку.

— Тогда уж и мадеру.

Доктор ф. н. не возражает.

— Саня, как ты думаешь, почему люди боятся разговаривать?

— Разное потому что наговорить можно. Брякнешь что-нибудь, потом страдаешь. Водку эту?

— Давай. А как же человеческое участие? Если я, например, сочувствую и спрашиваю, в чем дело, а меня грубо пошлют, и я обижусь — а может, мог бы помочь, но теперь-то точно не помогу. Обиделся.

— А если, представь, тебя спрашивают, в чем дело, а ты не хочешь отвечать?

— Тогда я что-нибудь совру.

— А если и врать не хочешь?

— Скажу, что не скажу.

— Тогда тот, кому ты не хочешь ни врать, ни рассказывать, обидится.

— А обижать его я тоже не хочу? — догадывается писатель. Его кто-то толкает; он гневно озирается.

— Вот именно. Просто так само собой получается. — Ее тоже кто-то толкает; она угрюмо извиняется. — Помощь нужна не от всякого. Помощь от кого угодно нужна только когда тонешь, но там и спрашивать нечего — прыгай да тащи. — Александра Генриховна внимательно изучает содержимое их корзинки. — Хорошо, что о еде своевременно позаботились, — замечает она довольно. — Посчитай, сколько у тебя. На хлеб хватит?

— Да, — говорит писатель невесело. — Я всегда это знал.

— Я всегда это знал! — говорит Белинский, волнуясь, размахивая желтыми бумажками.

— Да, — соглашается лысый. — Только говорил почему-то обратное.

Они идут через парк, нагруженные цветами, подарками и бутылками. Они дружно, крепко стучат каблуками. У них энергично-довольный, бойкий вид, какой бывает у выспавшихся, чистых, принарядившихся, пахнущих одеколоном людей, предвкушающих обед и приятный вечер.

— Мне нельзя терять квалификацию, — объясняет Белинский. — Облаять всегда как-то витальнее, чем похвалить, особенно если огулом. И потом, ругаешь от всего сердца, а похвалу нужно соразмерять, чтобы один не загордился, другой не приревновал, а третий тоже получил какую-нибудь выгоду. И главное, похвалить всех троих, а то если одного неумеренно похвалишь, его друзья загрызут окончательно. А тут и автор никому не знаком, и стихи гениальные — сошлось, как раз в жизни сходится. Рискну.

— Но кто их написал?

— Это разъяснится со временем. Не важно кто. Пусть пишет.

Навстречу им по дорожке идет банкир с двумя желтыми, тяжело нагруженными пакетами. На пакетах видна маленькая черная эмблема супермаркета. Белинский бросает быстрый неодобрительный взгляд на пальто и блестящие ботинки прохожего.